Подозрение

Однажды бывший председатель областного союза бывших малолетних узников фашизма Ф. Цикель пришел в школу, где учатся его внуки и там, в комнате Боевой славы заинтересовался альбомом «Нижегородцы в годы Великой Отечественной войны», а особенно статьей о Т. Балакиной. После чтения этой статьи в Нижегородский районный совет ветеранов войны и труда поступило заявление.

«…Рассказы Балакиной Т. В. не подтверждаются документами, которые она сама лично мне представила при поступлении в союз бывших малолетних узников фашизма, — было написано в заявлении Ф. Цикеля. — Прошу уточнить, чему же верить: словам Балакиной или имеющимся документам».

Еще раньше председателю правления Фонда Взаимопонимания В. Князеву поступило заявление от группы бывших малолетних узников фашизма, в том числе за подписью Ф. Цикеля: «…У нас появились большие сомнения в том, что она была насильственно увезена в Германию, так как ни одному находившемуся в лагере бургомистры города не выдавали на руки документы, разрешение на пребывание для предъявления». Узники могли быть только в СС или в гестапо, а они, как известно, справок узникам не давали.

Если в годы войны человек не был вывезен в Германию насильственно, то, стало быть, туда он выехал добровольно. А это, в условиях войны, предательство. Значит, ни на какие компенсации и льготы такой человек не имеет права.

Ф. Цикель, когда оформлял документы на получение компенсаций, которые должна была выплатить Германия своим бывшим малолетним узникам, сумел разоблачить четверых самозванцев. Имелись, на его взгляд, такие основания и в отношении Т. Балакиной.

У Т. Балакиной был единственный документ, который подтверждал факт ее пребывания в Германии в годы войны. Справка от бургомистра г. Любека, выданная в августе 1992 года. Документ, но, оказывается, его содержание и, следовательно, судьбу человека, представившего эту справку, трактовать можно в зависимости от перевода. Одно и то же слово можно перевести и как «прибыла» и как «доставлена». Если «прибыла», то, следовательно, добровольно, считает Ф. Цикель, и, стало быть, по закону, человек не имеет никаких прав на льготы и компенсации. Если «доставлена», как считает Т. Балакина, то, следовательно, она малолетний узник фашизма со всеми вытекающими из этого факта правами.

Оба с одной справки, но с помощью разных переводчиков, сделали, соответственно, разные переводы. Каждый уверяет, что именно его перевод точный и наиболее квалифицированный.

Одному этот перевод дал основания для подозрений в самых страшных грехах, другому — возможность получить компенсацию и иметь льготы.

Постепенно эта история дошла не только до советов ветеранов всех уровней, и, соответственно, стала обсуждаться среди ветеранов города, вызывая различные толки и слухи. Наконец, этот конфликт стали разбирать и правоохранительные органы.

От зам. председателя совета ветеранов Нижегородского района А. Лушкина прокурору района А. Моисеева поступило заявление: «Прошу Вас произвести проверку документов, вызывающих сомнение у ветеранов Великой Отечественной войны, представленных Балакиной Татьяной Валентиновной в качестве истца, в Нижегородский районный народный суд на установление юридического факта. Одновременно прошу вас согласно предъявленных документов, следует ли считать ее (Балакину Т. В.) участницей Великой Отечественной войны или тружеником тыла в годы войны».

Ф. Цикель стал сомневаться и в том, а была ли вообще Т. Балакина в концлагере. Человек дотошный, он сделал запрос в компетентные органы Белоруссии. Из списка, который он получил, следовало, что концлагеря, в котором находилась Т. Балакина, не было.

Т. Балакина, считая, что речь идет прежде всего о ее чести, обратилась в суд с заявлением об установлении факта ее пребывания в фашистском концлагере.

Судом было «достоверно установлено, что Балакина находилась в фашистском концлагере на территории СССР — в Минске — лагере «Красное урочище» или «Панцерказарма» с мая 1942 г. по март 1944 г.» Этот вывод был сделан судом на основании показаний двоих очевидцев, найденных Т. Балакиной, которые показали, что они ее помнят по концлагерю, и справки из архива музея Минского автозавода, подтверждающей, что на его территории в годы войны был концлагерь «Красное урочище» или «Панцерказарма». Суд решил «установить юридический факт пребывания Балакиной Т. В. в фашистском лагере…»

Однако Ф. Цикель и А. Лушкин с недоверием отнеслись к показаниям очевидцев, справке из музея и, соотвественно, к решению суда. Прокурору Нижегородского района направлено заявление. Ответ прокурора А. Моисеева их обнадежил: «Ваше заявление… признано законным и обоснованным. Прокуратурой района внесен кассационный протест на предмет отмены внесенного решения и прекращения дела производством по п. 1 ст. 219 ГПК РСФСР». Прокурор отметил, что заявление Т. Балакиной не подлежит рассмотрению в суде и «Данный факт должен подтверждаться соответствующими документами, выданными компетентными органами, такими как военкомат, Министерство обороны и др».

Внес в это дело свой вклад и председатель областного совета ветеранов Ю. Кирилюк, написав «малую кассационную жалобу» председателю Нижегородского районного суда, в которой он пишет, что «мы не согласны и будем обжаловать его».

Опять суд, на этот раз областной. Решение принято в пользу Т. Балакиной. В ответ — кассационная жалоба лиц, заинтересованных в противоположном решении. В конфликт втягиваются все новые и новые властные инстанции. Растут, как снежный ком, взаимные обиды и недоверие, отношения между участниками конфликта вот-вот дойдут до крайности…

Но пора послушать и Т. Балакину. С самого начала.

— В середине июня 1941 года папа, работавший в наркомате цветных металлов, посадил меня в поезд в Москве со своим товарищем, военным, следовавшим в Брест, и отправил в Минск, к бабушке на каникулы. В Минске на вокзале меня встретила тетя. А 22-го июня началась война. Сначала настроение у всех было такое, что немцев разобьем за две недели, но через три дня начались бомбежки. Горело все страшно, на нашей улице Янки Купалы остались всего два дома. У меня было настроение уйти, потому что девчонка я была боевая, но бабушка была старенькая и сказала мне: «Если ты уйдешь, ты меня убъешь». В начале июля пришли фашисты, наступила гробовая тишина. Я была пионерка, воспитанная папой-коммунистом, участником гражданской войны. Галстук я зарыла в саду, в стеклянной шкатулке. Всю литературу, пластинки советские мы уничтожили. У меня была ненависть к фашистам и я писала стишки. Забиралась в бабушкину спальню и писала их, что Красная Армия и Сталин победят, листочки прятала в старый бабушкин альбом.

Когда немцы пришли в Минск, и стали проводить регистрацию, бабушка записала мне не 30-й год рождения, а 28-й. С какой целью она это сделала — не знаю. Я работала на уборке улиц, разрывали подвалы, хоронили убитых. Немцы очень боялись инфекции и организовывали эти работы. От жары стояла невозможная вонь, и плохо со мной случалось, я же девчонка была.

В дома, которые уцелели, немцы то и дело ходили с обысками. Пришли и к нам. Это было начало мая 42-го. Уже все перерыли, собрались уходить. Офицер взял альбом, просто из любопытства, стал смотреть фотографии, а там — один листочек, потом второй. У меня отнялись ноги. Я все поняла. Он машет мне: «Ти писаль?» А что я скажу, что «нет»? — «Собирайсь». Бабушка сережки из ушей, кольца снимает: «Оставь девочку!» Он, кстати, ничего не взял, отстранил бабушку, — «Собирайс!». И меня под конвоем повели. Ноги у меня не шли, отнялись, солдаты тащили волоком. Думала,что за углом меня хлопнут. Оказалась в комендатуре. Утром за мной пришли. Опять меня ужас обуял. Привели в огромную комнату, а там бабушка, тетя стоят. Они принесли мне одежду. Посадили меня в огромную машину, колеса у нее были с меня ростом, рядом сопровождающего, и повезли. Привезли в лагерь. Это был военный танковый городок, почему его и прозвали «Панцерказарма», построенный еще будущим маршалом Коневым. Повели меня в барак. Легла на двухэтажные нары, и уснула после бессонной ночи. А проснулась от режущей боли. Это начальник лагерь выбил мне, спящей, зуб и разорвал ноздрю. Я отлетела в угол. Вижу только блестящие голенища сапог, тонкие ноги. Еле поднялась. Он что-то погавкал и ушел. Потом слышу русскую речь. Открывается дверь, стоит девушка: «О! В нашем полку прибыло!» Меня обмыли, я была вся в крови, посадили на лавку. Девушка мне: «Привыкай, малыш, это твое боевое крещение». Никто меня не пожалел и мне от этого было легче впоследствии.

Как потом я поняла, здесь вовсю шло строительство автозавода, вела их фирма «Даймлер-Бенц». Немцы использовали цеха для ремонта своих танков, а мы, штатские, в основном молодежь, комсомольцы, попавшие в лагерь по доносам, грузили уголь на вагонетки, дрова, таскали носилки с кирпичами, доски какие-то пилили. Во всем я участвовала наравне со взрослыми. Я была единственной девочкой, больше детей в лагере не было. Нас, женщин, было несколько бараков, отдельно от пленных.

Начальником лагеря был Адольф Штибинг, страшенный, длинный, вытянутая физиономия, лошадиные зубы. Урод из уродов и садист ужасный. Его однажды ребята в лагере избили. Нас всех вывели на плац, каждого 20-го — в заложники и на расстрел, я была 19-й. Уже вывели заложников на расстрел, они кричат, ужасная картина, и в это время из строя мальчиков выходят трое. Самому маленькому, Сереже, было 16 лет. Они сказали: «Это сделали мы». Их повесили. И мы никто не вышли на работу, три дня, пока они висели, немцы ходили, стучали, обстреливали бараки — никто не пошел. И только, когда нам разрешили их снять и захоронить, все вышли на работу.

Почему этого лагеря не оказалось в списках ни у немцах, ни у нас? О немцах ничего не могу сказать, почему. А когда они ушли, вернулись наши, то стали продолжать начатое немцами строительства. Это мне все объяснили и в музее автозавода. Наши, наверное, засекретили, что здесь был лагерь, потому что автозавод стоит на костях людей.

В 1992 году я трижды ходила в КГБ — ни в одном архиве этот лагерь не числится, «Красное урочище». Я приехала в Минск, в музей войны, в партизанский отдел. Стала искать следы этого лагеря. Помню, что там стояли довоенные дома, там жили военнопленные, а мы в бараках, еще было два барака поляков. И по этой примете, что были бараки поляков, сотрудник музея определила, что это «Красное урочище», здесь сейчас стоит Минский автозавод. Пришла я туда, у меня билось сердце, передать не могу, а в финале — когда меня подвели к высокой водонапорной башне, я все вспомнила. Сколько раз меня бросали в эту башню…

(В музее Минского автозавода о существовании на этом месте концлагеря есть подробные свидетельства многих людей. — В. К.)

… Где-то в начале марта 1944 года, ночью, подъехала машина, нас погрузили и повезли. Куда — не знали. Привезли в Любек. Привели на биржу, огромный такой зал. Потом немцы пришли, выбирать, смотрели зубы, волосы, нет ли вшей. Меня взяла хозяйка, пробыла у нее месяц, а потом донесли, что у нее две работницы, а положено одна, и меня от нее забрали. Это была зажиточная женщина, причем очень хорошая. К сожалению, не помню ее фамилии. Она меня взяла к своему 4-летнему мальчику, нянькой. У меня был ромб голубого цвета и буквы «Ост». Одежду, кстати, она пошла и на меня получила, ей дали по талонам. Деревянные туфельки, плащ, юбка с кофтой. Идешь по улице, а меня камнями, немецкие мальчишки, вся голова в шишках была. Плакала я про себя ужасно. У немки был чудесный особняк, с мрамором, муж у нее был заводчик. Как ни странно, она мне показала книги Ленина. Говорила мне все время, что я еще увижу свою маму.

Вдруг приходят с биржи и меня от нее забирают. Мальчик в слезы, она чуть не плакать. Забрали, что у нее была еще немка-служанка, слишком жирно. И привели меня к жене унтер-офицера, тоже в городе. У нее было пять мальчишек. Один мой ровесник, остальные младше. Замучила меня чистка обуви — гора к вечеру. И на мне еще была уборка двух квартир, по семь комнат в каждой. Это было что-то ужасное, что я пережила.

Я этой хозяйке надоела, потому что стала ей возражать. Посуды у нее много перебила, когда мыла, она поехала у меня со стола. Говорю: «Дас ист цум глюк», «к счастью», она вся затряслась и решила от меня избавиться. За мной пришел офицер и увел в Крумбек, к новым хозяевам.

Работала в саду, ухаживала за коровами, свиньями. В марте 45-го хозяйке поселили двух старичков, беженцев из Гамбурга. Они меня стали к себе вечерами приглашать и говорить, что мне надо бежать, потому что Гитлер издал приказа уничтожить русских. Грузили пленных на баржи и топили в море. Я дважды хотела бежать, мне было тяжело одной, хотелось к своим, на завод. Села на поезд и приехала на биржу в Любек. На бирже мне врезали, вызвали хозяку, она и устроила мне такой режим, что я в деревню выйти не могла.

И вот я бежала. Затерялась среди беженцев, в пути была дней десять. Вышла я в 65-ю стрелковую дивизию 2-го Белорусского фронта. Линию фронта перешла легко, проскочила и немецкие части, и наши. Пришла в какой-то городок — пусто, никого нет. Вижу людей с погонами, сначала перепугалась, не знала, что у наших погоны. А слышу — речь-то русская. Конечно, сняли меня, допрос, очень подробно. Даже, когда война закончилась, ездила к хозяйке с начальником особого отдела дивизии. Так я здесь и осталась, осталась при особом отделе дивизии, начальником его был Волошин.

(Татьяна Валентиновна достала старинные фотографии. Вот она, совсем девочка, среди наших военных, вот с подаренным ей аккордеоном… — В. К.)

Заказали мне брезентовые сапожки, гимнастерочку сшили. Работала я на пересыльном пункте, из английской зоны приходили эшелоны с людьми и я вела их учет. Это ехали русские военнопленнные. Тогда мне еще объявили благодарность за то, что я проявила бдительность: англичанин давал одно количество пленных, а я насчитала другое, они недодавали нам людей. На почте сортировала письма. В ансамбле воинском играла и назвали его в честь меня «Огонек».

…Потом Татьяна Валентиновна принесла самое ценное, что у нее осталось от войны: дневник 1944 года. Эти карандашные, почти выцветшие от времени строчки, полные боли и тоски по Родине, ненависти к ее врагам, не могли быть написаны человеком, добровольно уехавшим в Германию.

Но ей все равно не верят. И продолжают подозревать, несмотря на полное отсутствие прямых доказательств, что не было такого концлагеря «Панцерказарма», а значит и ее там не было, что она не была вывезена в Германию, а уехала туда добровольно.