Проект Валерия Киселева / Книги / Заплачено кровью / 4. «Мы мертвым глаза не закрыли…»

Валерий Киселев

4. «Мы мертвым глаза не закрыли…»

К вечеру 18 июля соединения 20-го стрелкового корпуса выходили на дальние подступы к Варшавскому шоссе восточнее Пропойска. На военном совете в штабе корпуса было решено прорываться сходу, не дожидаясь сосредоточения всех сил корпуса — на это ушли бы целые сутки.

По данным разведки, от Пропойска до Кричева располагались главные силы 10-й моторизованной и несколько отрядов танков 4-й танковой дивизий противника. По шоссе постоянно курсировали танки и бронетранспортеры, на обочинах стояли замаскированные орудия и пулеметы.

Вечером 18 июля, собрав командиров дивизий, генерал Еремин, медленно и тщательно выговаривая каждую фразу, сказал:

— Прорыв начнем завтра с рассветом. Учитывая, что противник не в состоянии занять позиции по всему шоссе, а, как установлено, сильные отряды держит только в отдельных пунктах, решил: прорываться будем по-брусиловски, не в одной точке, а в трех. Каждая дивизия на своем участке. В авангард ставлю дивизию Гришина, слева — дивизия Скугарева, справа — генерала Бирюзова. Прошу к карте.

Генерал показал участки прорыва каждой дивизии, густо отчертив их красным карандашом.

— В каждой дивизии иметь сильный авангард, который мог бы не только пробить коридор, но и расширить его по шоссе в обе стороны.

— Шоссе удерживать? — спросил полковник Гришин.

— Задача корпуса — выйти главными силами на Сож и удержать на шоссе коридор, чтобы по нему могли пройти другие части и тылы армии, — уточнил генерал Еремин, — Вам, Гришин, коридор удержать любой ценой. Назначаю вам в помощь и для контроля подполковника Цвика.

Подполковник Исаак Цвик, помощник заместителя командира корпуса по тылу, маленький, худой, с бледным усталым лицом, сидел на военном совете в сторонке, занятый своими думами. Боевым частям пробиться и уйти за Сож будет все-таки легче, а вот что делать ему со своими тылами и обозами… Услышав о своем назначении к Гришину, Цвик немного успокоился. Он знал, что его дивизия была в хорошем состоянии, да и сам полковник Гришин смотрелся солиднее других командиров дивизии. Цвик украдкой посмотрел на Гришина: «Красивый открытый лоб, плотно сжатые губы. Волевой, должно быть. Глаза — то мягкие, то колючие. Такой сделает все, как надо. Если он пройдет, то за ним и мы свои тылы вытащим…».

— Мальчик! Мальчик, иди-ка сюда!

Ваня Левков оглянулся — в кустах стоял военный в нашей форме.

— Ты из этой деревни?

— Да, скот вот загоняю.

— Подойди к нам.

Ваня, оглянувшись, подошел к кустам.

Стояли двое с кубиками на петлицах. Из-за кустов подошли еще трое, постарше, и с такими же почерневшими от солнца лицами.

— Немцы есть в деревне?

— Нет, но в лесу у шоссе их много, в засадах сидят.

— Сам видел?

— Видел, как они на деревья залезают. В танках их много сидит. Мы за ягодами ходили и видели.

— Давно они здесь? А в деревне точно нет?

— Да когда уж… Четырнадцатого ночью услышали сильный шум на шоссе, мы еще спали. Лязг такой страшный. Все утро. Отец сходил к шоссе — немцы едут! А у нас в деревне раненые жили, говорят, что не может быть, что немцы. Я сбегал к шоссе — машины на Кричев одна за другой, и все немецкие, в их касках были солдаты.

— Точно это было четырнадцатого под утро? Не спутал? — строго спросил один из военных.

— Точно, я запомнил. В деревне они не останавливались, а на другой день один немец приезжал на мотоцикле. Страшный такой, у нас все девчонки попрятались. А он воды набрал в колодце и уехал. По-русски немного говорил, сказал женщинам, чтобы мы не боялись немецких солдат, они пользуются французскими духами и кушают только курочек. Весь день тогда они по шоссе ехали, танки, машин много прошло. А вчера подъезжала из леса машина с нашими, спрашивали, свободна ли дорога на Александровку-вторую. Я им сказал, что тут кругом немцы, они и уехали обратно.

Ваня обратил внимание, что один из военных был со шпалой в петлице. Он немного разбирался в званиях, старший брат, капитан, служил на границе в Прибалтике.

Всхрапнула лошадь, на которой сидел командир со шпалой в петлице.

— А хутор Лукьяновку знаешь? Немцы там могут быть?

— Дорогу знаю. Там можно лесом обойти, место глухое… Дяденьки, я вот только коров соберу и мамке скажусь…

— Мы подождем. Да, мать позови.

Минут через десять к кустам подошли мальчик и женщина.

— Мамаша, нам бы надо вашего сына, дорогу показать.

Женщина опустила голову, теребя платок. Подумала немного, вздохнула.

— Не надолго бы только… Ваня, смотри…

— Поднимайте людей, — повернулся к одному из военных командир со шпалой в петлице.

Ваня Левков пошел впереди, изредка оглядываясь. Сквозь кусты и деревья он видел, как за ним вытягивалась колонна — редкий строй красноармейцев, повозки, несколько упряжек с орудиями.

— Ваня, а за шоссе сможешь нас провести к Сожу? — спросил военный со шпалой, когда они лесом прошли мимо заброшенного хутора.

— Смогу, наверное, только всем надо идти тихо.

Ваня примерно знал, где могут стоять засады немцев — все эти дни он с младшим братишкой ходил к шоссе, будто бы за ягодами.

Метров за двести перед шоссе, когда лес стал редеть, командир дал колонне знак остановиться.

— Ваня, возьми с собой двоих бойцов, сходите к шоссе, посмотрите по сторонам и назад.

— Я лучше один схожу. Их могут заметить, а я тихонечко.

Ваня прокрался к шоссе, внимательно посмотрел по сторонам и вперед на лес. Никаких признаков людей не было, даже посвистывали птички. На всякий случай он сбегал на ту сторону шоссе, дал круг и только тогда вернулся к колонне.

— Можно идти, товарищ командир.

Ваня провел колонну через шоссе низиной, самым надежным местом на этом участке трассы, дошел почти до Сожа.

— Ну, хватит, сынок, — остановил его командир со шпалой, — Дальше мы сами. Беги домой, — погладил по вихрам, — Большое тебе спасибо, Ваня, хороший ты хлопец. Что бы тебе подарить…

— Я же не за награду, товарищ командир, — обиделся Ваня.

— Возьми на память, — сказал командир, доставая из планшета красный с белыми полосками шарфик.

Ваня Левков побежал назад к шоссе, навстречу ему ехали повозки с ранеными и упряжки с орудиями, брели бойцы, не зная, что жизнью своей, по крайней мере, на ближайшие часы или дни, они обязаны этому пареньку.

Не добежав до шоссе метров пятидесяти, Ваня услышал, как слева, не далее как в полукилометре, вспыхнула густая стрельба. Он удачно перемахнул шоссе, стараясь бежать как можно быстрее — бой разгорался по всему шоссе, слышны были не только выстрелы, но и крики. И совсем недалеко от дома он чуть не наткнулся на двоих. В нашей форме. Один был с пулеметом, а второй держал ленту. Ваня уже хотел было окликнуть их, как пулемет заработал и пули — Ваня обмер — летели по выходившей на полянку группе наших же бойцов.

— Что вы делаете, это же наши!

Второй номер пулемета оглянулся на вскрик, и Ваня заметил под отворотом его выцветшей гимнастерки край чужой темно-зеленой формы.

— Немцы! Переодетые!

Гитлеровец несколько раз выстрелил из пистолета, но Ваня быстро скрылся в кустах.. Метров через двести-триста он чуть не налетел еще на одну группу. Пригляделся — наши.

— Дяденьки, там два немца переодетых в нашей форме с пулеметом!

— Где? Далеко отсюда? — спросил боец.

Ваня показал направление.

— А ну, беги домой, — перебил его другой красноармеец, — Мать, небось, с ума сходит! Как ты тут оказался?

Ваня побежал домой уже напрямик, с ужасом вспоминая, как над его головой свистели пули.

— Ну, Ванька, мать тебе сейчас и всыплет! — услышал он голос младшего брата, залезая в щель, вырытую возле дома..

19 июля около полудня капитан Шапошников, только что выслушавший доклад лейтенанта Шажка, ходившего в разведку, стоял на пригорке, поглядывая в бинокль на деревушку и лес, за которым метрах в пятистах и проходило Варшавское шоссе. Бойцы батальона капитана Леоненко, получившие разрешение отдохнуть, сидели и лежали группами на обочинах лесной пыльной дороги. Курить, разводить костры, ходить было категорически запрещено. Все лежали в траве под деревьями, поглядывая на палящее солнце, понимая, что на прорыв придется идти только с наступлением темноты.

Заметив легковой автомобиль, Шапошников подошел к дороге. В вышедшем из машины генерале он узнал командира корпуса генерала Еремина. Узнал, но с трудом. Ввалившиеся, покрасневшие глаза, на небритом запыленном лице печать смертельной усталости. Чувствовалось, что генерал давно не спал.

Шапошников, представившись, доложил, что выводит 2-й батальон на исходный рубеж для наступления.

— А где командир полка?

— Подтягивает третий батальон, левее метров семьсот.

— Тоже, нашел время… Операцию возлагаю на вас. Задача: пробить брешь, оседлать шоссе и занять оборону на том берегу Сожа. Выполните — молодец, не сумеете — расстреляю… — и вдруг спросил, уже без жести в голосе, устало: — Это вы мне докладывали утром тринадцатого данные разведки о танках?

— Да, — тихо ответил Шапошников.

— Вы были недалеки от истины, капитан, — генерал Еремин вздохнул, поморщился чему-то своему и пошел к машине.

«Почему он возложил операцию на меня? — недоумевал Шапошников. — Да еще через головы командиров полка и дивизии… Тем более что задачу на прорыв Гришин уже ставил Малинову. Почему такая фраза: «Тоже мне, нашел время…».

Вскоре подошел 3-й батальон капитана Горбунова, но командира полка с ним не было. Почувствовав по интонации генерала, что операцию надо готовить без промедления, Шапошников вызвал комбатов и поставил им задачи. Батальон майора Московского должен был выйти к шоссе на правом фланге и ударить вдоль него направо. На левом фланге должен был наступать батальон из полка Корниенко и тоже ударить вдоль шоссе, на запад. Батальоны Леоненко и Горбунова должны были наступать в центре и, миновав шоссе, выйти к Сожу.

— Степанцев! — окликнул Шапошников стоявшего неподалеку командира химвзвода полка. — Вам задача: вывести все спецподразделения полка за Сож. Забирайте хозяйство Татаринова — и за нами.

Когда Московский и Горбунов пошли в свои батальоны, к Шапошникову подошел капитан Леоненко.

— Товарищ начальник штаба, — устало и со злостью сказал он. — Ничего не воспринимаю, трое суток не спал.

Шапошников, посмотрев на Леоненко, понял, что тот едва стоит на ногах от усталости.

— Хорошо, я поведу батальон сам, — сказал он, хотя от постоянного недосыпания голова была, как тоже чугунная.

По данным лейтенанта Шажка, немцев на шоссе было немного, но в нескольких местах их все же обстреляли, а дважды он слышал шум двигателей танков. По шоссе медленно проезжали взад-вперед бронетранспортеры, не исключено, что были здесь и засады.

Под вечер в расположение второго батальона по пыльному проселку заехала легковая автомашина с немцами. Бойцы, находившиеся поблизости, от неожиданности открыли огонь. Водитель сразу же выскочил из-за руля с поднятыми руками. Оказалось, что убитый пассажир на заднем сиденье — полковник. Бойцы быстро обыскали водителя, высокого симпатичного блондина.

— Надо же, бабник какой… — сказал кто-то из бойцов, разглядывая пачку фотографий, взятых из кармана водителя.

На снимках с дарственными надписями, которые тут же пошли по кругу, были девушки из многих городов Европы и — вперемешку порнографические открытки.

— Кто знает по-немецки? — спросил какой-то боец.

— Я знаю немного, — предложил свои услуги переводчика сержант-связист Самойленко.

Но к немцу уже пробивался, бесцеремонно отталкивая плечом окруживших его любопытных красноармейцев, переводчик полка Иоффе. Фотографии вернули владельцу. Пленного повели по направлению к штабу полка.

Не прошло и получаса, как на место расположения батальона обрушился артиллерийский огонь. Снаряды рвались в верхушках деревьев и скоро весь лес здесь был заполнен дымом. Люди лежали, вжавшись в нагретые за день сосновые иголки, и думали, что это, наверное, месть за убитого немецкого полковника.

Дождавшись темноты, батальон Леоненко с капитаном Шапошниковым пошел на прорыв. Развернувшись в боевой порядок метров на пятьсот по фронту, только перед самым шоссе батальон наткнулся на небольшую группу автоматчиков. Когда роты дружно поднялись в атаку, ведя на ходу беглый огонь из винтовок, немцы разбежались по сторонам. К шоссе вышли спокойно. Справа и слева метрах в пятистах видны были бронетранспортеры за обочинами, а впереди — только лес.

Подав команду «Вперед!», Шапошников, а за ним и все роты батальона быстро перемахнули через шоссе. Несколько сот метров цепи, по тихо отдаваемым командам на ходу собираясь в колонны взводов и рот, шли молча, как вдруг лес осветила яркая вспышка и тут же раздался истошный крик.

— Что такое? — оглянулся капитан Шапошников.

Оказалось, что кто-то из бойцов наткнулся в темноте на дерево, уронил бутылку с горючей смесью, и она почему-то вспыхнула. Его предсмертный крик смолк через несколько секунд, вспышка огня тоже быстро погасла.

Убедившись, что противника вблизи нет, Шапошников, как это было обговорено заранее, приказал Леоненко развернуть батальон метрах в пятистах лицом к шоссе, а сам со своим штабом пошел лесом к Сожу.

Было тихо, лишь где-то справа на шоссе стрелял пулемет, но чувствовалось, что бьет он не прицельно. Шапошников шел быстрым шагом, изредка оглядываясь по сторонам, и когда минут через сорок лес неожиданно кончился, он, увидев ленту реки, кустарник за ней и огромное поле, поймал себя на мысли, что куда он посмотрит — там наши, немцев нет.

— Тюкаев, — позвал Шапошников своего помощника, — берите коня и скачите обратно. Найдите Горбунова, передайте — пусть идет следом за нами как можно скорее. Найдите полковника Малинова, доложите, что второй батальон перешел шоссе и развернулся, чтобы обеспечить переход остальных частей.

Глядя, как лейтенант Тюкаев садится на лошадь без седла и как его длинные ноги болтаются чуть не до земли, Шапошников подумал: «Удачно проскочили, просто не верится… Если там промедлят хотя бы час, будет гораздо хуже. Немцы нас, конечно, уже засекли и поняли, что прорывается крупная часть, теперь подтянут сюда силы. Тогда остальным придется прорываться действительно с боем».

За Сожем, когда рассвело, Шапошников встретил группу командиров и среди них своего однокашника по Рязанской пехотной школе подполковника Тер-Гаспаряна. Тот искренне обрадовался встрече, но у Шапошникова, хотя он тоже рад был встретить друга, настроения вспоминать прошлое не было.

— Кричев у немцев или наш? Могилев держится? — спросил Шапошников у Тер-Гаспаряна.

— Немцы в Кричеве два дня. Про Могилев не слышал, чтобы оставили. Знаю, что немцы уже в Смоленске.

— Да ты что?

— Я тоже не верил. А мы вот третий день Пропойск то возьмем, то опять сдадим.

— Ты в какой дивизии?

— Пятьдесят пятая мотострелковая. Хотя — давно уже просто стрелковая.

Шапошников услышал густую пулеметную и автоматную стрельбу в том месте, где должен был идти батальон майора Московского. Через несколько минут стрельба началась и на участке прорыва батальона полка Корниенко.

Еще на подходах к шоссе майор Московский вызвал командира приданной батареи старшего лейтенанта Похлебаева, своего адъютанта старшего лейтенанта Воробкина и политрука Андрианова, и, когда они подошли, устало опустился на траву.

— Как будем действовать? Задачу вы все знаете, — майор Московский сделал паузу и вдруг виновато сказал: — Что хотите со мной делайте, но командовать батальоном я сейчас не смогу. Устал смертельно, на ходу сплю… Брать сейчас на себя ответственность — значит подвергать риску всю операцию и жизнь сотен людей.

Политрук Андрианов, высокий, худой, с красными от бессонницы глазами, после минутного тягостного раздумья предложил:

— Может быть, временно выберем нового командира? — и поглядел на Похлебаева. Он знал, что в первом бою тот некоторое время командовал батальоном.

— Я согласен, — произнес лейтенант Воробкин, глядя на Похлебаева.

— Товарищ старший лейтенант, беритесь, — сказал Похлебаеву Андрианов.

Похлебаев посмотрел на отрешенно сидевшего майора Московского, провел руками по ремню, словно заправляясь, и ответил:

— Согласен. Но если вы мне доверяете, то и мои приказы выполнять беспрекословно. Бойцам об этом говорить не будем, и вообще — если выйдем, вспоминать об этом ни к чему. Сейчас надо послать разведку к шоссе. Товарищ майор, вам лучше быть с первой ротой.

Выслав разведку, отделение стрелков, и не дождавшись ее возвращения, Похлебаев отправил к шоссе вторую группу, политрука Андрианова со взводом. Чутко прислушиваясь к звукам, он так и не услышал стрельбы с направления, куда ушла вторая группа. Стреляли, но редко и где-то левее. Прождав еще полчаса и разозлившись, что обе группы наверняка уже перемахнули шоссе, а возвращаться боятся, Похлебаев приказал ротным разворачивать свои взводы в боевой порядок, а батарею направил к шоссе по узкой просеке.

Метров триста батальон, стараясь ступать тихо, прошел спокойно, но когда деревья впереди поредели, и до шоссе оставалось метров двадцать — им навстречу защелкали выстрелы. Цепи, открыв недружный огонь из винтовок, залегли.

— «Кукушки»!Воробкин, видите? — ложась и дергая его за рукав, сказал Похлебаев, — Вон на дереве сидит, подлец.

— У нас же счетверенная установка есть!

— Ну-ка давай ее сюда, пусть прочешет!

Минут через пять в беспорядочный треск винтовок уверенно вплелся густой перестук счетверенной зенитной установки.

Похлебаев, чувствуя мстительное удовлетворение, что с верхушек сосен летят во все стороны не только щепки — он видел, как упали четыре трупа, выбрал момент после того, как пулемет прочесал сосны по второму заходу, и громко крикнул:

— Первая рота — вперед!

Несколько десятков бойцов плотной массой быстро перебежали шоссе.

Стрельба с деревьев прекратилась, Похлебаев хотел отдать приказ на бросок второй роте, как вдруг услышал шум мотоциклов на шоссе. Теперь перебегать было опасно, тем более что от шоссе лес здесь стоял довольно далеко, метрах в ста.

— Мотоциклы! Десятка два! — крикнули от шоссе.

— Пулеметы — на обочину! — дал команду Похлебаев.

Через пару минут, точно споткнувшись обо что-то, три мотоцикла летели, кто вправо, кто влево от дороги на обочины, остальные, частью развернувшись, открыли огонь наугад.

Похлебаев решил было, что бой с мотоциклистами займет не более нескольких минут, но гитлеровцы, спешившись и быстро организовавшись, открыли такой плотный и точный пулеметный и автоматный огонь, что о броске через шоссе не могло быть и речи.

Похлебаев послал один взвод вдоль шоссе, чтобы зайти немцам с фланга, с той стороны дороги тоже стали активнее вести огонь, но и гитлеровцы, не жалея патронов, прижимали стрелков к земле.

Время шло, стрельба, если и стихала на минуту-другую, потом опять вспыхивала с новой силой. Похлебаев уже прикидывал, как бы поставить против мотоциклистов орудия его батареи. — «Два часа возимся», — удивился он, взглянув на часы. Бой явно затягивался, нужно было принимать какое-то решение.

От немцев в стрельбу вплелись очереди крупнокалиберных пулеметов, потом гулко ударили танковые пушки.

— Три танка подошли, товарищ старший лейтенант, — крикнул Похлебаеву подбежавший лейтенант Воробкин.

— Марычев! Давай свое орудие на прямую наводку к обочине! — крикнул Похлебаев и подумал: «На тебя вся надежда. Если хотя бы один танк подожжем, то, может быть, и мотоциклисты смоются».

Георгий Похлебаев, видя, как с десяток артиллеристов бегом выкатили и развернули орудие, как опускается ствол и одновременно заряжающий загоняет снаряд, и, понимая, что быстрее, чем они это делают, делать уже невозможно, все же мысленно подгонял: «Быстрее… Быстрее…».

Наконец, первый снаряд полетел в танк. Второй, третий. — «Торопишься!», — хотел крикнуть Георгий, но от четвертого снаряда передний танк быстро окутался дымом, через секунду-две левее орудия разорвался снаряд и Похлебаев увидел, как упал на спину со снарядом в руках кто-то из расчета. Еще через мгновение вспыхнул второй танк, а уже через минуту, не больше, как-то разом стихли автоматные очереди, а третий танк, круто развернувшись, укатил в сторону Кричева.

«Если сейчас не поднимемся, то целый день пролежим», — подумал Похлебаев и, набрав в легкие воздуха, громко и уверенно крикнул:

— Батальон! Вперед! Вперед! — и видя, как из-под деревьев со всех сторон поднимаются и бегут бойцы, поднялся и сам.

Пропустив последнюю упряжку с орудием, которая пронеслась, как сумасшедшая, он в три прыжка последним из батальона перескочил шоссе.

Через триста метров, когда бойцы разобрались по взводам и отдышались, Похлебаев дал команду «Стой!».

Посчитав своих людей, ротные доложили майору Московскому, а тот сказал Похлебаеву, что убитых в батальоне всего пятеро, но раненых около пятидесяти.

«Будем считать, что еще раз повезло», — устало подумал Похлебаев.

На берегу Сожа большая группа саперов рубила лес на переправу. Человек тридцать подносили бревна, а остальные, перекинув через реку стальной трос, перетаскивали по дну орудия.

Из леса к реке подходили все новые группы запыхавшихся бойцов, многие, не раздеваясь, бросались в воду и плыли на тот берег.

Шапошников и Васильчиков, отвечавшие за порядок на переправе, громче, чем обычно, подавали команды растерявшимся после прорыва группам, то и дело подходили от одной к другой, что-то объясняли, кого-то торопили, кого-то осаживали — из-за шоссе с каждой минутой нарастал поток людей и техники.

Политрук саперной роты 771-го полка Сергей Моисеев, высокий, худой, с охрипшим голосом, подгонял своих саперов, которые и без того валились с ног:

— Ребята! Давай скорее, мост нужен срочно!

Надо было придумать, как и чем забивать сваи для моста, но в суматохе ничего не приходило в голову. Пока орудия перетаскивали по дну тросами, но как быть, когда соберутся автомашины? А они уже выскакивали из леса одна за другой на бешеной скорости, резко тормозили у самой воды, шофера выскакивали из машин и, сломя голову, бежали к реке.

— Куда вы? Стойте! Стойте! — услышал Шапошников пронзительный женский крик. Это была Аня, машинистка штаба полка.

Девушка бегала вдоль берега, громко кричала, стыдила шоферов, которые, бросив свои машины, переплывали Сож.

«Надо же, возвращаются, — удивился Шапошников. — Вот так девчонка!» А через несколько минут, бросив взгляд в сторону сгрудившихся левее переправы машин, Шапошников увидел, что они колонной выстраиваются к переправе, а Аня что-то докладывает группе командиров-артиллеристов, которые руководили перетаскиванием орудий тросами.

К Шапошникову подошел лейтенант Степанцев:

— Все спецподразделения полка переправлены, товарищ капитан. Только кухню утопили.

— Кухню… Мы вот машину с документами полка никак не вытащим, — с досадой сказал Шапошников.

Лейтенанту Степанцеву, хотя с ним и был большой обоз, удалось проскочить шоссе едва ли не удачней всех. Получив от Шапошникова приказ на прорыв, Степанцев, пока выстраивал и подтягивал обоз, а набралось несколько десятков подвод и не менее двухсот человек, потерял брешь, в которую проскочил батальон Леоненко. На подходах к шоссе Степанцеву попался бешено мчавшийся навстречу грузовик с незнакомым капитаном на подножке: — «Куда? Там немцы!». Почти следом за машиной показался немецкий броневик, встал и начал неторопливо и густо поливать свинцом все, что видел перед собой. Повозки шарахнулись, прячась за кустами, замерли, люди минут тридцать пролежали, не поднимая головы. Когда броневик, наконец, уехал, Степанцев снова построил свою колонну, прислушался, где на шоссе стрельба стояла пореже, и дал команду двигаться туда.

Подобравшись по-пластунски к обочине, он, посмотрев направо и налево — ни немцев, ни их танков не было видно, — махнул рукой первому ездовому. Повозки одна за другой с грохотом перескочили через шоссе, рядом с ними торопливо, озираясь по сторонам, перебегали бойцы.

Степанцев догнал голову колонны, когда она углубилась в лес. Скоро он, немало удивившись, встретил в лесу старика.

— Дедушка! Как лучше выйти к Сожу? — спросил его Степанцев. — Выручай!

Старик, встрепенувшись и весь как-то собравшись, бодро сказал:

— А давайте провожу! Там ваши переправляются, я покажу.

И старик, назвавшись Степанцеву дедом Прокопом, без всяких происшествий, лесом, выбирая, где погуще, вывел всю их колонну прямо к переправе за каких-то полчаса.

— Ну, дедушка, спасибо! Век вас не забудем, — пожал ему Степанцев руку на прощанье.

Часам к четырем дня после новой яростной вспышки стрельбы поток людей, автомашин и повозок снова усилился, и капитан Шапошников, узнав в подъехавшей «эмке» Гришина, Канцедала, Яманова и Смолина, быстро пошел к машине.

Полковник Гришин вышел из машины, махнул шоферу, чтобы ехал к переправе и пошел навстречу Шапошникову.

— Как тут дела? — здороваясь за руку, спросил Гришин.

— Переправились два батальона нашего полка, а Леоненко оставил на подступах к шоссе с нашей стороны, как было приказано.

— Не видел я их, — удивленно бросил Гришин.

— Левее переправился батальон 409-го полка, — продолжал доклад Шапошников, — сейчас переправляем батарею артполка Смолина.

— Где у тебя замполит?

— На той стороне Сожа, проверяет оборону в батальоне Горбунова.

— А Малинов где? — спросил Гришин.

— Полковник Малинов на той стороне шоссе, выводит тыловые подразделения. Я послал за ним лейтенанта Тюкаева, — ответил Шапошников, стараясь говорить увереннее.

На самом деле все тыловые подразделения полка вышли и за шоссе могли остаться только мелкие группы полка, которые по каким-то причинам отстали или заблудились. Сказать прямо, что он не знает, где сейчас полковник Малинов и чем он занимается, Шапошников не мог — боялся подвести своего командира.

— Назначаю временно командиром полка, — неожиданно сказал полковник Гришин и, глядя на переправу и на плывущих по реке бойцов и лошадей, спросил: — Кто придумал тросами перетаскивать орудия?

— Политрук саперной роты Моисеев организовал.

— А почему мост бросили строить?

— Сваи забить не смогли. Течение сильное. Да и нечем забивать. А вы как прошли шоссе, товарищ полковник, все нормально?

— «Прошли», пролетели! Выкатили орудия на шоссе, как дали по сторонам… Трофим Григорьевич, — позвал Гришин полковника Смолина, — как тому лейтенанту фамилия, что три танка подбил?

— Лебедев, Иван Тихонович.

— Вот он все и сделал. Сначала подавил минометную батарею, а потом, когда остался один из расчета, сумел поджечь три танка. Смолин! — снова повернулся к нему Гришин. — Не забудь на него наградной лист написать. Я буду в Христофоровке. Как только батальон связи Лукьянюка выйдет — немедленно его ко мне, — сказал он Шапошникову, — а пока связь ко мне пусть твои протащат. Кто там у тебя, Денисенко, кажется?

— Не хватит провода, товарищ полковник, — ответил Шапошников, — далеко.

Гришин ушел на переправу, а Шапошников, глядя на толпившихся там людей, упряжки с орудиями и автомашины, задумался: «Что же, в самом деле, случилось с Малиновым? И Тюкаев что-то долго не возвращается…».

Лейтенант Вениамин Тюкаев, посланный Шапошниковым разыскать полковника Малинова, выломал сосновый сук вместо уздечки и уверенно забрался на обозную лошадь без седла.

Тюкаев спокойно переплыл на лошади Сож, не встретив ни одной живой души, проехал сосновый лес и уже увидел за деревьями ленту шоссе, как вдруг услышал сзади:

— Рус! Иди сюда!

Один из троих немцев, в полный рост стоявших под соснами, призывно и весело махнул к себе рукой.

Тюкаев, будто его ошпарили кипятком, ткнул суком в бок лошади и она тут же рванулась вскачь. Сзади хлестнули автоматные очереди и лошадь, словно споткнувшись, полетела наземь. Тюкаев через ее голову упал на середину шоссе, быстро скатился в кювет и, не глядя под ноги, побежал через кусты. На шаг он перешел через несколько минут, когда заметил справа наше орудие и группу бойцов.

Полковника Малинова ему удалось найти довольно быстро. Тюкаев доложил, что 2-й батальон перешел шоссе и занял оборону, где ему было указано. Малинов дал ему свою «эмку», Тюкаев быстро съездил в батальоны Московского и Горбунова, уточнил задачи на прорыв и вернулся.

— От машины никуда не уходить, я скоро вернусь, — приказал ему Малинов и куда-то ушел.

Незаметно наступила ночь и в расположении частей, которые еще не перешли шоссе — в артполку майора Малыха — вспыхнула беспорядочная стрельба: действовали немецкие диверсанты.

Лейтенант Тюкаев до рассвета ждал своего командира полка, как ему и было приказано, а когда стало совсем светло, они с адъютантом командира все же решили ехать его искать. Через несколько сот метров их машину обстреляли. Тюкаев, адъютант и водитель едва успели выскочить, и убежали в лес.

У Александровки — 1-й Тюкаев снова встретил полковника Малинова. Он был хмурым, на лице — печать бессонной ночи.

— Где машина, Тюкаев?

— Немцы сожгли, товарищ полковник.

— Почему не оставались на месте, как я приказал?

— Вы же впереди, а мне кого ждать, немцев? — с обидой ответил Тюкаев, — Мне с вами, товарищ полковник? — спросил он, видя, что Малинов садится в броневик.

— Мне самому тесно, — со злостью ответил он, захлопывая дверь.

Броневик медленно поехал по направлению к шоссе, а Тюкаев и адъютант, молоденький младший лейтенант, который тоже не получил никаких приказаний, постояв немного, пошли к группе командиров, которые, собираясь перекусить, расположились под соснами.

Встретив среди них знакомых — капитана Лукина, начальника штаба 409-го полка, лейтенанта Терещенко с батареей и лейтенанта Агарышева с парой похлебаевских орудий — Тюкаев решил держаться с ними.

Минут через пятнадцать на них пошли в атаку немцы — пехота с несколькими танками, машин пять-шесть. Танки быстро загорелись, подбитые батареей Терещенко, и, воспользовавшись этим, капитан Лукин поднял людей в контратаку. Все быстро побежали к шоссе.

Тюкаев осколком мины был легко ранен в ногу, но продолжал бежать, не обращая внимания на боль. Сзади загорелся лес, начали рваться оставленные в машинах боеприпасы, колонна которых стояла на просеке. Пожар, раздуваемый ветром, охватил, казалось, весь лес.

Тюкаев, задыхаясь, бежал вслед за упряжками с орудиями батареи Терещенко, пока, совсем не обессиленный, не упал перед самым шоссе. Мимо проносились повозки, пробегали люди, беспорядочно стреляя по сторонам.

К месту прорыва подошли еще несколько немецких танков. Они щедро поливали свинцом людей, большими группами выбегавших из горящего леса.

К реке Тюкаев вышел часа через два. Там он, удивившись и обрадовавшись, встретил Терещенко, который руководил переправой своих орудий.

— Вышел? — спокойно спросил он Тюкаева. — А я видел, как недалеко от тебя мина разорвалась. Думал — конец тебе.

— Я сгоряча и не почувствовал, что ранен. А тут что-то в сапогах хлюпает…

— Мы с Ивановым как шоссе перемахнули на конях — на танк напоролись. Бил он с просеки, как нас не задел — не знаю. Кони, молодцы, вынесли. Ни одного орудия не потеряли.

— Если бы не ты, Борис, всем бы нам крышка, — сказал Тюкаев. — Как ты ухитрился те танки так лихо подбить?

— Так сзади нас гаубицы стояли, полка Малыха, стреляли по шоссе. Немцы весь огонь на них перенесли, тут мы свои сорокапяточки подкатили и — в упор, из-за деревьев. А видел, как Агарышев целую роту пьяных немцев накрыл шрапнелью? Вот он на самом деле и спас нас: пехота опаснее. В упор почти шли — на пушки в контратаку! С десяток спаслось, не больше.

— А я сам бы и не вышел ни за что, — устало перебил его Тюкаев, — Когда вы проскочили, дождался, как танки уйдут на заправку, потом и побрели, человек двадцать нас было. У поля с гречихой на автоматчиков напоролись, тут я совсем идти не могу, ладно хоть Кадушин, взводный из батальона связи, помог…

За Сожем Тюкаев нашел Шапошникова, кратко доложил ему о всех своих действиях и узнал, что через шоссе пробились все три батальона их полка, обе артбатареи и обоз.

— Молодец, к ордену Красного Знамени представление подготовлю, за обеспечение вывода полка из окружения, — сказал Шапошников Тюкаеву и отправил его отдыхать.[1]

А полковника Малинова все еще не было. Из-за шоссе то и дело прорывались мелкие группы отставших бойцов, но полковника Малинова не было и с ними. Две группы разведчиков, посланные Шапошниковым для его розыска, вернулись ни с чем.

497-й гаубичный артполк майора Ильи Малыха на подступы к Варшавскому шоссе вышел в полном составе. Вся матчасть была еще цела, но за полком тянулся большой обоз с ранеными. Посоветовавшись со своим замполитом старшим политруком Николаем Ивановым, Малых решил часть раненых — тяжелых, нетранспортабельных, а таких набралось 130 человек, — оставить в одной из лесных деревушек на попечение местных жителей. Рисковать их жизнями он не имел права, да и обоз с ранеными сковывал полк.

С ранеными остались фельдшер Гоев и санинструктор Маличев. Остались, не зная, что их ждет, и не представляя, что они будут делать с таким количеством раненых…

Сам майор Малых накануне тоже был ранен. В ногу, осколком бомбы. К счастью, легко, но вне машины передвигаться мог только на костылях, которые, к его удивлению, оказались в санчасти — везли их из самого Мурома. Малых знал, что прорыв через шоссе будет 19-го, но весь день 18 июля он не имел связи со штабом дивизии. Полку нужна была конкретная задача, а ее не было.

Полк развернулся в боевые порядки примерно в 3-4 километрах севернее шоссе и как магнит, во всяком случае, больше, чем пехота, притягивал на себя внимание противника. То и дело расположение полка бомбила гитлеровская авиация, несколько раз обстреливала артиллерия, а просачивающиеся автоматчики беспокоящий огонь вели со всех сторон.

Майор Малых нервничал. На КП полка собрались командиры дивизионов, начальники их штабов, ждали приказаний. А он не знал, что сказать своим подчиненным. Разведчики были посланы во все стороны — надо было установить связь с соседями, штабом дивизии, но шло время, а ни одна из групп не возвращалась.

— Когда я буду знать обстановку? — с трудом сдерживая гнев, спросил Малых своего помощника по разведке старшего лейтенанта Сонина. — Сколько можно ждать? Плохо работаете! Я не могу принять решения, не зная обстановки и не имея связи! Немедленно лично поезжайте куда хотите, и чтобы через два часа я знал, какую задачу должен выполнять полк.

Старший лейтенант Михаил Житковский, начальник штаба дивизиона, невольно подумал, что таким бледным и растерянным он своего командира еще не видел, и не слышал, чтобы тот говорил когда-нибудь таким тоном. «Значит, дело совсем плохо», — решил Житковский. Он догадывался, что вскоре им придется пережить что-то гораздо более страшное, чем то, что было до сих пор. Вся атмосфера на КП была какой-то тягостной. Он вообще впервые слышал, чтобы их командир не знал, что делать. И понимал его: полк постепенно выбивает авиация и артиллерия, а задачи нет, куда им вести огонь — неизвестно. Не в белый же свет, все-таки гаубицы. Двигаться, стоять и ждать ли — ничего не известно. Снарядов еще много, но горючего почти не было, а без него полк просто мишень для авиации.

Старший лейтенант Сонин через два часа не вернулся. Прибежавший боец, который ездил с ним, рассказал, что машина напоролась на засаду, водитель убит, а сам Сонин ранен и, наверное, попал в плен. Спасти его или помочь Сонину отбиться боец не сумел: немцев было много.

Только в первой половине дня 19 июля посыльный майора Малыха наконец-то разыскал штаб корпуса. Письменное распоряжение командира корпуса посыльный в полк доставил без приключений.

«Дать огневой налет по участку шоссе южнее Александровка 1-я, — читал майор Малых, — где скапливаются пехота и танки противника, не менее 700 снарядов. После огневого налета взорвать материальную часть и автомашины и выходить из окружения в пешем строю по маршруту корпуса, форсировать реку Сож и на противоположном берегу реки разыскать свою дивизию».

Майор Малых задумался. Теперь вроде бы хоть что-то стало ясно. Но израсходовать сразу семьсот снарядов! Тогда у него на орудие останется не более пяти-шести. И как это — уничтожить матчасть! Своими руками гробить полк? Это невозможно. Надо постараться вывезти орудия, или, по крайней мере, спрятать в лесу.

Около двух часов с небольшими перерывами полк вел огонь по заданному участку шоссе, обеспечивая прорыв частей дивизии и корпуса. Когда почти все снаряды были израсходованы, майор Малых приказал командирам дивизионам Прошкину и Гусеву снять замки с орудий и надежно укрыть их в лесу, а дивизиону капитана Найды — быть в готовности к переходу шоссе с материальной частью: у него горючего для тракторов и автомашин было побольше. «Вполне компромиссное решение, — подумал майор Малых, вспоминая приказ командира корпуса, — но где же наши из дивизии, где Гришин? Третий день не вижу и никакой связи с ним…».

Стрельба вдоль шоссе шла около двух часов и майор Малых все больше беспокоился: пройдет ли его разведка через шоссе, выполнит ли задание — найти за Сожем командира дивизии. «Если даже и найдут брешь, то где гарантия, что немцы ее не закроют, пока мы подтягивается к шоссе, — беспокоился Малых, — да и вернутся ли разведчики вообще…»

От усталости и напряжения майор Малых задремал, сидя под деревом. Третья ночь без сна, голова раскалывалась от боли, сознание не воспринимало ни отдельных выстрелов, ни разрывов снарядов и мин, то и дело залетавших в расположение полка. Даже боли от раны Малых уже не чувствовал или привык к ней, поэтому, когда его разбудили и он увидел перед собой младшего лейтенанта Смяткина и сержантов Аленина и Кострикова, которых посылали в разведку за Сож, то подумал, что они ему снятся.

— Командир дивизии полковник Гришин приказал… — слушал Малых доклад Смяткина.

— Вы его видели? Где? — перебил его Малых.

— За Сожем, товарищ майор. Приказал, что если горючего добыть не представляется возможным, то подорвать материальную часть, а личный состав вывести в расположение дивизии с форсированием реки Сож на подручных средствах. Сказал, что лично будет нас встречать, указал место и время.

— Ну, ребята, — с облегчением сказал майор Малых, — вы не представляете, что вы сделали для полка. Проход разведали? Как вы вообще прошли? Полк пройдет?

— Пройти можно, если пойдем дружно и в темноте, — уверенно ответил младший лейтенант Смяткин. — Там, где мы шли, видели всего два танка и бронетранспортер, а пехоты не было совсем. Полк пройдет.

— Николай Константинович, — Малых повернулся к своему замполиту Иванову, который еще не знал, что он с 16 июля не замполит, а комиссар полка, — Поднимайте людей. Через час — готовность к движению. Командиров дивизионов ко мне.

В ночь на 21 июля полк майора Малыха перешел шоссе и вышел к Сожу в месте, указанном полковником Гришиным. Дивизион капитана Найды вывез семь орудий, все, что были перед прорывом, другие два дивизиона оставили свою матчасть в лесу за шоссе, надежно ее замаскировав.

Переход через шоссе прошел вполне благополучно. Немцы вели по колонне только редкий и неприцельный минометный огонь да то и дело прочесывали обочины шоссе густыми трассирующими очередями, которые, как светлячки, медленно гасли в лесу.

Утром 19 июля на подходах к Александровке 1-й колонна автомашин батальона связи капитана Федора Лукьянюка оказалась разрезанной надвое. Забарахлил мотор в машине начальника штаба батальона лейтенанта Волкова и, пока его смотрели, головная часть колонны скрылась из виду. После ремонта этой машины остальная часть батальона, выехав на развилок проселочных дорог, повернула в глубь леса и вскоре оказалась у деревни, где скопилось большое количество людей, лошадей и техники.

С лесной высотки по этому скоплению редкий, но убийственный огонь вела минометная батарея немцев. Кто-то из командиров послал на высотку пехотную роту, а когда наши бойцы вернулись, рассказывая, что минометчиков перекололи штыками, лейтенант Волков приказал колонне уйти в редкий сосновый лесок за деревней, а сам пошел искать комбата, чтобы уточнить маршрут движения.

Радиотехник батальона лейтенант Андрей Червов, высокий, с тонкими чертами лица симпатичный парень, воспользовавшись остановкой, решил заняться ремонтом двух радиостанций. Обычно возиться с радиодеталями он мог часами, но от жары и бессонной ночи Андрей быстро задремал. Он очнулся от близких разрывов, быстро выскочил из машины и в три прыжка оказался в ближайшей наскоро вырытой щели. Там уже сидели несколько человек, и он с трудом втиснулся между ними. Из густого ельника методично, снаряд за снарядом, стрелял легкий танк, совершенно не обращая внимания на все учащавшиеся винтовочные выстрелы в ответ.

Андрей Червов, видя вокруг убитых, не успевших вовремя спрятаться, и слыша стоны раненых, чувствовал, как постепенно страх сменяется ожесточением. Услышав команду старшего лейтенанта Афонина, командира штабной роты, он вместе со всеми выскочил из щели и бросился к дороге. Длинный веер пуль заставил всех залечь. Андрей, чувствуя у себя на лице муравьев, но боясь пошевелиться, все плотнее вжимался в землю, ощущая, как в нескольких метрах впереди в землю вонзаются пулеметные очереди.

Во время паузы Андрей ползком вернулся в щель. Тишина стояла минуту, слышно было только, как кто-то стонал. Потом Андрей увидел, как из сосняка поднялся немец и махнул рукой: «Рус! Сдавайс!». Он согнулся в пояс от чьей-то меткой пули.

В танке снова заработал пулемет. Сзади послышался шум мотора, Червов оглянулся — ехали два наших броневика. Подойдя к танку метров на двести, они повернули назад, не сделав ни одного выстрела. Немец из танка продолжал стрелять.

Лейтенант Червов заметил, как в полуторку, стоявшую на другой стороне дороги, залез немец, попытался завести мотор, но через минуту вывалился из кабины — стреляли по нему сразу человек десять.

Часа через два, когда у немцев кончился боезапас, танк уполз. В сосняке вставали с земли, не глядя друг другу в глаза: было стыдно, что один танк, издеваясь, держал под обстрелом и заставил лежать не одну сотню людей.

— Заводи! — услышал Червов команду начальника штаба батальона.

Заработали двигатели нескольких десятков автомашин, и гарь бензина быстро перебила запахи леса и пороха.

— Червов! — услышал Андрей. — Берите двоих бойцов, любую повозку, соберите раненых и догоняйте машины. Мы больше ждать не можем, каждая минута на счету.

Пока Андрей с двумя бойцами грузили раненых на повозку, а их пришлось собирать по кустам и щелям, машины уехали далеко, и все попытки догнать их оказались тщетными. В повозке же было восемь человек раненых, и что с ними делать — Червов не знал.

Снова показалась развилка. «Куда же ехать? — остановился Андрей. — Да где же оно, это шоссе? Сколько ни едем — все лес…»

Из-за поворота показалось несколько конных, а за ними упряжки с орудиями.

— Кто такие? Куда? — осаживая коня, спросил молодой капитан-артиллерист.

Червов ответил и добавил:

— Там нас только что танк обстрелял, куда вы едете. Наверное, уехал на заправку, но может вернуться.

— Пусть попробует, разобьем вдребезги, — зло ответил капитан и хлестнул плеткой коня.

«Приехал бы ты к нам вовремя, посмотрели бы, каков ты в деле, а то — «вдребезги!», — подумал Андрей.

Мимо быстро проезжали упряжки с орудиями, Андрей смотрел на них и никак не мог понять: неужели он заблудился и отстал от своих? Ему казалось, что он едет к шоссе, но почему тогда артиллеристы едут ему навстречу? — «Все-таки заблудился. Нет, лучше ехать за ними. Может быть, они едут вдоль шоссе и ищут брешь?»

Червова догнали повозки с ранеными, и он закричал:

— Товарищи! Возьмите заодно наших раненых. Есть тяжелые, еле-еле перевязаны.

— Из какой части? — спросил свесивший с повозки ноги хмурый военфельдшер средних лет.

— Батальон связи.

— А у нас артполк. Вези к своим, нечего путаницу создавать.

— Да куда я с ними? — «И их не довезу, и сам погибну в этом лесу…» — испугался Андрей. — Кто у вас старший? — закричал он.

— Я старший, — ответил со следующей повозки пожилой капитан с эмблемами медика в петлицах. — Чего вы хотите?

— Прошу принять у меня раненых, — стараясь сдерживать волнение, начал Андрей, — есть в тяжелом состоянии. Я не медик и могу их не довезти.

— Пристраивайтесь в колонну. Раненых сдайте девушке, вон на той повозке, — показал военврач, обернувшись.

Андрей передал раненых и пристроился со своими двумя молчаливыми бойцами к пешему строю, успокоившись, что теперь, по крайней мере, думать надо только о себе. Он был с людьми, и если погибнет, то вместе со всеми это было не так страшно и обидно.

Как выяснилось, артиллеристы действительно заблудились и всю ночь ходили вдоль шоссе, то останавливаясь, то снова передвигаясь. Только на рассвете они вышли к шоссе, и сразу же пошли на прорыв.

Немцы словно ждали их колонну и обрушили на нее точный сосредоточенный огонь из танков и минометов, стоявших воль шоссе. Колонна развернулась к бою, пехотинцы и повозки схлынули назад, а артиллеристы, сняв орудия с передков, покатили их на прямую наводку. От снарядов ломались деревья, летели сучки и листья, везде слышались команды, крики, стоны, матерщина и выстрелы, а Андрей, в самом начале боя упавший лишь метрах в двадцати от кювета и оказавшийся в мертвой зоне, видел башни танков за обочиной и удивлялся, что все снаряды и пули летели над ним и за него.

И справа, и где-то подальше слева дымили танки, а один шел вдоль шоссе, развернув башню и густо поливая лес из пулемета, как вдруг дорогу ему преградила огромная сосна, подпиленная двумя смельчаками у самой обочины. Андрей Червов посмотрел туда, откуда падала сосна, и увидел там еще троих. Они лежали ничком, недвижимые.

Услышав передаваемую по цепи команду «Прорываться под огнем!», Андрей, сжавшись в комок, приготовился перебежать шоссе за первым же бойцом. За шоссе стеной стоял спасительный лес, был он так близко, что казался всего лишь в нескольких метрах, а там, в кустах, за деревьями — спасение. Чуть ли не через разрывы мчались упряжки с орудиями, с грохотом перескакивая шоссе, и ездовые, нахлестывая и без того разъяренных, вспененных лошадей, гнали их, не разбирая дороги прямо в лес.

Улучив момент, когда вслед за снарядом, выбившим фейерверк огненных брызг из каменного покрытия шоссе, ударила и смолкла пулеметная очередь из танка, Андрей в три прыжка бросился в противоположный кювет. Неподалеку вповалку лежали трупы женщин в разноцветных платьях. На груди молодой женщины лежал мертвый годовалый ребенок. Этих беженцев, наверное, расстрелял какой-нибудь немецкий летчик, а может быть и солдаты с автомашин, спешивших на Кричев.

В сотне метров от шоссе лес обрывался поляной, которая простреливалась немцами из пулеметов и танковых пушек. Андрей видел на бегу, как развернулись перед поляной несколько наших орудий, прямой наводкой ударили по танкам, торчавшими стволами с опушки, а по полю, метров триста шириной, бежали врассыпную люди, мчались упряжки, повозки, машины. Среди них то и дело рвались мины, кто-то падал, иные лошади, как подкошенные, летели, ломая шеи, но следом бежала масса, которую уже ничто было не в состоянии остановить, даже артиллерийский огонь в упор.

За поляной начинался плавный спуск к реке, покрытый лесом, уже можно было идти шагом да и бежать больше не было сил. Лейтенант Червов, видя, как люди, шатаясь, падают кто куда и чувствуя, что не хватает больше дыхания даже идти — ломит зубы и распирает грудь, упал у куста.

А прорвавшиеся через шоссе, выйдя к реке, кто раздевшись, а кто и в обмундировании, вплавь преодолевали последний рубеж до своих. По реке огромной массой плыли люди, лошади с сидящими на них ездовыми, и среди всего этого скопища изредка рвались мины и многие из тех, кто прорвался, прошел самое страшное, наверное уже радуясь в душе, еще погибали в последние минуты перед спасительным берегом.

Лейтенант Червов вместе со всеми переплыл реку. Отдышавшись и все еще не веря, что он живой, и боясь случайной пули или мины, он не поверил сначала своим ушам, услышав впереди знакомый голос их комбата — капитана Лукьянюка. Чувствуя, как сердце заколотилось от радости, Андрей догнал людей и закричал: «Товарищ капитан!», — еще не зная, что именно он будет ему докладывать.

— Червов? Ну вот, а мне старший лейтенант Кадушин доложил, что вас разметало в куски на шоссе. Молодец, что живой.

Андрей пошел следом за комбатом с чувством, будто он идет домой после долгой поездки, и капитан Лукьянюк, батальонный врач Шестаков и старший лейтенант Кадушин, который поторопился объявить его погибшим, казались ему сейчас самыми родными людьми…

Капитан Лукьянюк приказал построиться батальону, пересчитал людей. Из окружения вышло чуть больше половины.

— Кто-нибудь знает, что случилось со старшим сержантом Шмониным? — спросил Лукьянюк.

— Он еще под Чаусами пропал, товарищ капитан, — ответил кто-то из строя.

— Жаль, — ответил Лукьянюк.

Старший сержант Павел Шмонин был одним из лучших специалистов в батальоне связи.[2]

Командир и комиссар 624-го стрелкового полка Максим Никифорович Михеев к Варшавскому шоссе вывести сумел лишь остатки двух батальонов. Но зато люди в них были познавшие не только смерть товарищей и унижение отступления, но и радость победы над врагом, и свое превосходство над ним. Остались наиболее крепкие физически и духом бойцы, и едва ли эти батальоны, с роту численностью каждый, были намного слабее тех, что вступали в свой первый бой, если учесть накопившиеся в людях опыт и злость.

Михеев, на несколько часов отстав от передовых частей дивизии, слышал перемещавшийся вдоль шоссе шум боя, и, не имея на марше связи со штабом дивизии, выслал к шоссе разведку. Люди вернулись через полчаса: «Сплошной гул танков!».

— Товарищ командир, — обратился к Михееву лейтенант Иван Дзешкович, командир минометной роты, — разрешите я со своими ребятами схожу. Не может быть, чтобы совсем невозможно пройти.

— Ступай, Иван. На рожон не лезь. Разведаешь и — назад, — ответил Михеев и задумался: «Что будем делать, если брешь не найдем… Завтра немцы вообще все шоссе закроют. За ночь надо обязательно пройти…»

Дзешкович вернулся через три часа.

— Подошел к шоссе поближе, — рассказал он Михееву, — и что вижу: стоит танк на домкратах, гусеницы крутятся — лязг страшный! И бьет из пушки, куда ни попадя. Ведь просто издеваются над нами!

— Сколько ты прошел вдоль шоссе, — спросил Михеев.

— Метров триста-четыреста. На той стороне за обочиной видел два танка. Голоса слышал. Даже на губной гармошке играют, гады… Наших в кустах много лежит, убитых, а техники разной — не проехать…

— Будем прорываться здесь, напрямик, — сказал, словно отрезал, Михеев.

— Может быть, еще поискать место, должны же у них быть дыры, — неуверенно произнес майор Волков, начальник штаба полка. — Справа густая стрельба. Там, наверное, проще следом перейти.

— Справа кого-то бьют, и мы еще придем свои головы подставим… — возразил Михеев.

— Туда прошли три бронетранспортера и десяток мотоциклистов, слышно было, — вмешался в их разговор лейтенант Дзешкович.

Михеев поставил вперед взвод лейтенанта Аветика Нагопетьяна, лично объяснил ему, что предстоит делать. Проверил оружие у бойцов и вздохнул, угрюмо глядя себе под ноги.

— Разрешите действовать, товарищ комиссар? — спросил Нагопетьян, блеснув своими черными, как вишня, глазами.

Михеев слабо махнул рукой, отворачиваясь от строя. Жалко было парня. Шел почти на верную смерть, но и послать больше было некого. Лучше его — не было. Хуже — без толку посылать. — «Если он застрянет, придется искать другое место», — невесело подумал Михеев, глядя в спины уходивших за Нагопетьяном пятнадцати бойцов.

Минут через двадцать на шоссе дружно затрещали выстрелы, хлопнуло несколько гранат, выстрелили из танка, а потом слева и справа часто застучали автоматные очереди.

«Уж, не окружают ли их?» — испугался Михеев.

Взвод лейтенанта Нагопетьяна, выйдя к шоссе и развернувшись, оглядевшись, сколько было возможно, по команде своего командира дружно выскочил на шоссе, стреляя из винтовок и бросая гранаты в стоявшие на той стороне грузовики. Гитлеровцы, не ожидавшие столь дерзкого нападения, метнулись кто в лес, кто на обочины, беспорядочно отстреливаясь из автоматов. Нагопетьян поймал на лету одну за другой две гранаты, ловко метнул их обратно, после чего стрельба впереди сразу же стихла.

По шоссе хлестал из пулемета танк, еще один, метрах в двухстах, выезжал с обочины на шоссе. Бойцы взвода залегли перед самым шоссе, перестреливаясь с небольшой группой автоматчиков.

— Дай-ка бутылку… Да давай и вторую, — окликнул Нагопетьян лежавшего впереди Курпаса, огромного литовца, бойца его взвода.

Лейтенант Нагопетьян прополз между двумя стрелками и вышел как раз напротив правого танка.

«Встал, думает — и не докинуть? Ну-ка — держи!» — и Нагопетьян бросил в танк, целясь на двигатель, бутылку с горючей смесью.

По танку быстро растекся огонь, и его пулемет замолчал.

Теперь, уже перебежками, Нагопетьян приблизился ко второму танку. Кто-то еще раньше бросил в него бутылку, но не попал, и на шоссе горел дымный костер, а танк медленно отползал назад.

«Куда ж ты, погоди», — сказал сам себе Аветик, бросая бутылку в танк. Звякнуло разбитое стекло, и огонь ручейками поплыл с брони на землю. Танк быстро окутался дымом, из башни с горевшей спиной показался танкист, но потом медленно сполз вниз.

Стрельба велась со всех сторон, но с паузами, и Нагопетьян достал ракетницу. А спустя несколько минут через шоссе хлынул поток серых фигурок, повозок, все это растекалась по лесу и беспорядочно стреляло по сторонам.

— Ну, лейтенант, если бы не ты… — хлопал Михеев Нагопетьяна по спине. — Награда за мной.

— Курпас! — окликнул Нагопетьян своего бойца. — Давай сюда чемодан. Посчитал?

— Это что? — на ходу спросил Михеев.

— Деньги. Наши. В автобусе нашли. И автобус наш, там даже портрет товарища Сталина. А на ступеньках дохлый немецкий офицер. Это они в нашем автобусе ездили! И еще… Курпас, где портфель?

— У меня.

— Ну, пока оставь. «Регимент» по-немецки полк? Значит, взяли документы штаба 34-го немецкого полка.

— Ваня, — догнал Нагопетьян медленно бредущего Дзешковича, — выбрал себе минометы?

— Какой-то закинули на повозку, но что толку, без мин.

— А почему невеселый?

— Шинель я обронил на шоссе.

— Ну, это не беда, мог бы сам с ней остаться. А вернись? — и Нагопетьян весело запел свою любимую: «Эх, Андрюша, нам бы знать печали…».

«Совсем мальчишка…» — с завистью подумал Михеев и вспомнил себя таким же, в гражданскую.

В лесу перед Сожем Михеев встретил парторга полка политрука Тарасова, политрука Александрова и с ними двадцать пять бойцов, которые тоже пробились с боем. По дороге они сожгли танк, бронемашину, шесть грузовиков — «бюссингов», уточнил Александров, уничтожили два мотоцикла и с десяток гитлеровцев.

«Ничего, поживем и повоюем», — оглядываясь по сторонам и видя, что людей вокруг еще немало, подумал Михеев.

Варшавское шоссе в районе Пропойска в конце июля 41-го многим из тех, кто тогда оказался севернее его, представлялось чем-то таким, через что переступив — будешь жить и дальше. Шоссе не разделяло всех на живых и мертвых, никто не загадывал, что если он перейдет его, то не погибнет и потом. Многие видели, что смерть чаще всего случайна, бывало и так, что человек погибал и сразу за Сожем, сидя за котелком каши, от случайной пули, только полчаса назад вместе со всеми радуясь, что перешел, живой. Но все верили, что там, за Сожем, все, вся война пойдет теперь по-другому, там уже настоящий, плотный фронт.

Были и такие, для кого Сож и шоссе перед ним стали своеобразным Рубиконом. Даже решиться перейти его оказалось для многих непросто, тем более, что были и более легкие пути — уйти в лес, в сторону, переждать сутки, трое, надеясь, что из-за Сожа наши ударят навстречу или что немцы уйдут на восток. Но подавляющее большинство не допускали и мысли не идти на прорыв.

Трое суток на 430-м километре Варшавского шоссе ни на минуту не стихала стрельба, умирали русские и немцы, противопоставляя воле — волю, силе — силу.

Вся 10-я моторизованная дивизия гитлеровцев и десятки танков из 4?й танковой трое суток отбивались от яростных атак советского 20-го стрелкового корпуса генерала Сергея Еремина. Кровавые схватки одновременно вспыхивали на многих участках Варшавского шоссе — мотоциклисты, танки, одиночные грузовики с автоматчиками и целые колонны и батальоны метались вдоль шоссе, словно пожарные команды перед лесным пожаром.

За Сожем, оглядевшись и покрутившись среди других командиров из вышедших из окружения частей, посоветовавшись со своим комиссаром Ивановым, майор Малых обратился к полковнику Гришину с предложением: за ночь попытаться вывезти через шоссе и оставшуюся материальную часть полка, что была оставлена, когда полк пошел на прорыв.

— Обязательно! Неужели бросать такую технику! Да с нас головы поснимают! Немедленно собрать всех шоферов и всех, кто умеет водить машины и — за шоссе! — распорядился полковник Гришин. — Надо постараться вытащить все, что возможно, все, что сгоряча бросили, пока немцы здесь не укрепились.

Майор Малых вызвал командира штабной батареи лейтенанта Свиридова:

— Через полчаса построить всех шоферов, трактористов и по два человека расчета от каждого орудия, и позови мне срочно лейтенанта Смяткина.

Получил задачу и он:

— Возьмешь с собой двоих, больше не надо, и немедленно иди к шоссе, разведай проход на ту сторону, а потом пошлешь нам человека навстречу. Нас жди за шоссе.

Младший лейтенант Смяткин, сержанты Аленин и Костриков понимали, что от них сейчас зависит, будет ли полк боевой единицей или так и останется почти без техники, поэтому на это задание настроились предельно серьезно.

До опушки леса, за которым проходило шоссе, они доползли удачно, никого не встретив. Но вскоре заметили немецкий танк. Прислушались. Было тихо, поэтому решили сползать к танку. Он был брошен экипажем, никаких признаков, что кто-то здесь недавно сидел, не обнаружили. Только за танком на плащ-палатке лежала куча стреляных гильз.

Пересекли просеку, метров через двести заметили легковую машину с красным крестом. Вся она была изрешечена пулями, в кабине — убитый шофер. Чуть подальше стоял грузовик с прицепленной небольшой цистерной.

— Костриков, проверь, что в ней, — приказал Смяткин, прислушиваясь и осторожно оглядываясь по сторонам.

— На вкус — спирт. Полная цистерна, — доложил через несколько минут Костриков.

— Запомним это место, — оглянулся еще раз Смяткин, — может быть, удастся вывезти. Ладно, ребята, теперь — перебежками за мной. Подстраховывайте друг друга.

Минут через пятнадцать они увидели шоссе. Подползли к обочине, огляделись.

Окоп на той стороне заметили все трое одновременно. На бруствере стоял немецкий ручной пулемет, торчала каска, ее обладатель крутил головой, но лица не было видно. Несколько минут Смяткин, стараясь не дышать, осматривал окоп и кусты по сторонам. Костриков и Аленин, которых он посылал вдоль шоссе, вернувшись, сказали, что немецких окопов вблизи нет.

«Тогда этот — обычный секрет, — решил Смяткин, — но, сколько же их может быть вдоль шоссе, и на каком они расстоянии друг от друга?»

Здравый смысл подсказывал, что лучше тихонько переползти шоссе стороной от этого секрета, но каска над бруствером не давала ему покоя, и рука сама потянулась к гранате. «Ну, допустим, переползем сейчас, а если мы уже на мушке, не этого немца, так другого… Выползем — он и накроет. А если рванем по гранате, то ясно будет — как часто стоят у них на шоссе секреты, — прикидывал младший лейтенант Смяткин. — Должны же будут проявить себя! А если просто переползем, то ничего не узнаем, да и накрыть могут в любой момент — все будет напрасно… А-а, была ни была!»

Шепнув Аленину и Кострикову, чтобы приготовили гранаты, Смяткин прополз несколько метров, чтобы попасть в окоп наверняка.

Три взрыва прогремели почти одновременно. Бросок к окопу. Немец лежал на боку, каска сползла на затылок, все лицо в крови. Рядом лежал и второй убитый. Подхватив пулемет, все трое разведчиков быстро побежали в кусты. Метрах в двухстах от них по обеим сторонам шоссе заработали пулеметы, но быстро стихли.

Часа через два они все же вышли в то место, где стояла их техника. Никаких признаков, что за это время здесь побывали немцы, не было, машины и тракторы стояли нетронутыми.

Смяткин мысленно еще раз прошел весь их путь сюда, вспоминая приметы и соображая — идти этим же путем назад или попробовать другим. Было удивительно тихо, кое-где даже посвистывали птички. Через полчаса вернулись Аленин и Костриков, которых он посылал осмотреть этот район леса.

— Тихо, — товарищ командир, — доложил сержант Костриков. — Немец сюда не заходил, это точно.

«Да, от шоссе они стараются не отходить сейчас, боятся», — подумал Смяткин.

К вечеру, тем же маршрутом, не встретив на своем пути немцев, они вернулись в полк.

— Точно все запомнил, как шел? — переспросил Смяткина майор Малых, выслушав его доклад. — Смотри, а то в случае чего, если засада… Сам понимаешь…

— Товарищ майор, немцы на шоссе держат только секреты, через сто-двести метров. Мы, когда шли обратно, обратили внимание, что эти двое убитых немцев так в окопе и лежат, других не посадили взамен. Значит, не проверяют они секреты, а к ночи, может быть, и вообще снимают.

— «Может быть», — передразнил Малых, — а если проверяют, и если не снимают на ночь? — «Хотя все равно придется идти этой ночью, проверять все уже некогда», — подумал он.

Майор Малых решил вести группу за техникой лично. За эти дни он так изболелся душой, что доверить эту операцию никому другому не мог.

Шоссе они перешли спокойно, осторожно переползая между начавшими попахивать сладким трупами. На обочинах в некоторых местах они лежали ворохами, тут и там чернели остовы автомашин и танков.

Техника полка стояла нетронутой, и майор Малых облегченно вздохнул. Приказав шоферам заводить автомашины, а расчетам прицеплять орудия, он пошел к просеке, которая пересекала шоссе и выходила к Сожу. Привыкнув за день к постоянной близкой стрельбе и орудийному грохоту, Малых непривычно чутко вслушивался в ночную тишину. Впрочем, что за тишина: где-то километрах в двух правее глухо бил пулемет, еще ближе стрельнули пару раз из винтовок, в ответ раздались короткие очереди из автоматов.

— Товарищ майор, — подбежал к Малыху лейтенант Свиридов, — у большинства машин бензина — ни капли.

— Ищи! — повернулся в ответ Малых. — Не может быть, чтобы весь слили. Где-то здесь должны стоять два бензовоза.

Свиридов побежал к скоплению автомашин, и скоро Малых услышал его приглушенный быстрый говор:

— Ребята, тут спирт в бочке, хлебный, давай заправляйтесь. Сойдет вместо бензина!

Машины и трактора с прицепленными гаубицами выстраивались в колонну, и Малых, обойдя ее всю и вернувшись вперед, сказал Свиридову:

— Садитесь в первую машину.

— Есть! — бойко ответил тот, снимая с плеча немецкий автомат.

Колонна тронулась с зажженными фарами, и Свиридов, стоявший на подножке и готовый в любую секунду спрыгнуть, оглянулся: «Грозно! Машин с полсотни, не меньше!».

Выехав на шоссе, первая машина развернулась налево, встала и соскочивший с нее боец расчета быстро вогнал в ствол орудия снаряд. Следующая машина, развернувшись направо, тоже встала на шоссе. Свиридов, стоя за щитком, всматривался в темноту, готовый в любую секунду нажать на спусковой крючок автомата, краем глаза следил, как через шоссе одна за другой переваливались машины и быстро уезжали по просеке в сторону Сожа.

Немцев не было слышно, артиллеристы прицепили орудия к машинам и поехали догонять колонну.

«Удачно, даже не верится», — радовался майор Малых, оглядываясь с подножки машины на колонну, весело мигавшую фарами.

На рассвете 21 июля капитан Шапошников в группе идущих с переправы красноармейцев узнал майора Суетина.

— Иван Андреевич! Ранен? — подбежал Шапошников.

— Осколком в спину. Еще вчера, — со стоном ответил Суетин, — не знаю, как и живой остался.

Присели на траву у кустов.

— Вчера утром, или, постой, не вчера же, а три дня назад, поехал, было, на разведку, — начал свой рассказ Суетин, потирая поясницу рукой. — Только сел в машину — артобстрел. Пока лежал — машину угнали. Тут меня осколком и ранило. На повозку не посадили — все мчатся, как угорелые, так спасибо — какой-то лейтенант перевязал и посадил на лошадь, это уже перед шоссе. Стрельба началась такая, что и лошадь меня сбросила, убежала. А идти не могу, так всю ночь и просидел в окопе. Утром с писарем штаба корпуса встретился — решили вместе пробираться. Эх, Александр Васильевич… Что на шоссе творится… Да ты, верно, и сам видел… Комиссар корпуса Симановский, рассказывали, с бутылкой пошел на танк и поджег…

— А через Сож как?

— Какая-то баржонка перевезла, набилось нас в нее человек пятьдесят.

— Как себя чувствуешь сейчас?

— Плохо, вся спина горит.

Суетин заметил в группе командиров полковников Гришина и Тойвиайнена, начальника оперативного отдела штаба их корпуса.

— Да куда ты, тебе же в госпиталь надо! — с болью сказал Шапошников, заметив, что Суетин хочет идти к ним.

— Успею к врачам. Не знаешь, где генерал Еремин? Жив ли, однако?

— Нет никаких вестей. Ищут уже. Из знакомых в штабе корпуса видел только двоих — Егорова и Занозина, оба живы-здоровы. А у нас вот полковник Малинов пропал.

— Надо идти, — морщась от боли, сказал Суетин, — может быть, еще встретимся…

— Иван Андреевич, если из госпиталя случаем домой попадешь, то расскажи обо мне Татьяне Тихоновне, видел, мол…

Ни Шапошников, ни старший лейтенант госбезопасности Потехин, уполномоченный особого отдела полка, которому по долгу службы пришлось заниматься исчезновением полковника Малинова, так и не смогли составить четкой картины его действий в день прорыва.

— Что ты обо всем этом думаешь, Александр Васильевич, — спросил Потехин Шапошникова, когда они остались вдвоем.

— Есть несколько вариантов, — задумчиво ответил Шапошников, — сам знаешь. Может быть, погиб, а может быть, попал в плен. Не исключено, что и застрелился.

— А такого не допускаешь — сам сдался в плен.

— Ну, что ты… Согласен, что полковник Малинов все эти дни с момента вступления в бой был в удрученном состоянии, так и у всех нас настроение было — радоваться нечему. Повлияло на него, что отступаем, а неудачи не только у нас, но и на всех фронтах. Но чтобы бросить полк и сдаться в плен — невозможно. Ты знаешь, конечно, что в империалистическую он был прапорщиком и попал к немцам в плен, так я помню из разговоров с ним, что больше всего он боится именно плена. Видимо, воспоминания у него были тяжелые.

— Знаю. До двадцать третьего года он жил в Германии. Я тут поспрашивал людей, которые видели Малинова в день его исчезновения… Но самое главное вот что: рассказывал это мне Лукьянюк, комбат связи. Перед прорывом командир корпуса задачу на прорыв ставил Малинову лично. На карту Малинова сам нанес всю обстановку в корпусе. Когда в начале прорыва Гришин приказал ему тянуть связь за Малиновым, он послал своего командира роты Никитаева, как начальника направления. Темнеет, скоро ночь, Никитаев тянет связь за Малиновым, а тот на броневике впереди, и вдруг Никитаев входит в связь, просит Лукьянюка к аппарату и докладывает, что полковник Малинов подъехал к шоссе, вылез из броневика, а к нему подошла группа немцев-автоматчиков, обезоружили и увели в лес. Но как он мог проехать мимо своих же позиций к шоссе, минуя передний край, не мог же заблудиться…

— А ты с Никитаевым говорил? Все же очевидец…

— Погиб он на следующий день, напоролся при переходе шоссе на автоматную очередь. И боец-водитель, который был с ним тогда, тоже. Прямых свидетелей этого случая теперь нет.

— Трудно поверить, что Малинов мог заехать к немцам умышленно. Никитаев не за спиной же стоял, а с какого-то расстояния наблюдал. Ну, сам подумай: какие у него причины сдаваться добровольно в плен: командир полка, коммунист, наконец, да и в плену побывал, с тех пор немцы лучше не стали, конечно.

— Это все я допускаю, что Никитаев мог трактовать увиденное не так, как было на самом деле.

— А с Тюкаевым ты говорил?

— Говорил. Из его рассказа поведение Малинова кажется все же странным. Такое у него впечатление осталось, что Малинов почему-то хотел остаться один. Но, самое интересное, есть и вторая версия его исчезновения.

— То есть? — удивился Шапошников.

— Разговаривал я с подполковником Цвиком из штаба корпуса, ты его знаешь. В первую ночь, когда только собирались прорываться, большая группа командиров, в том числе Цвик и Малинов, ходили к шоссе на рекогносцировку и их обстреляли автоматчики. Когда перестрелка кончилась, Малинова с ними уже не было. То ли убили, а наши его в темноте не нашли, то ли утащили немцы. Вот и гадай.

— Слушай, но не мог же он исчезнуть дважды!

— Вот именно. Детектив какой-то получается… Видел я капитана Малахова, ну, знаешь, приставил его Гришин к нам на помощь от своего штаба.. Так он рассказал, что днем перед прорывом он видел Малинова: сидит на пеньке, обхватил голову руками. Малахов доложил, что послан ему на помощь, а тот только отмахнулся: «А командуй ты сам…». У Малахова осталось впечатление, что надломлен он был, растерян перед прорывом.

Шапошников, слушая Потехина, вспомнил, как в то утро, еще на дальних подступах к шоссе, когда он ехали в машине с Малиновым и Васильчиковым, те о чем-то спорили. О чем был спор — Шапошников не мог вспомнить, он в это время дремал. Ночь была бессонной, а в дороге и совсем разморило. — «Но Васильчиков его за что-то все время ругал, стыдил и обещал, что если так будет продолжаться, то доложит, куда следует. За что ругал — не помню, заспал, но таким возбужденным Васильчикова я не помню…», — думал Шапошников.

— У меня за эти дни сложилось впечатление, что полковник Малинов от командования полком самоустранился, — продолжал Потехин, — Как его увижу — ходит все время какой-то молчаливый, потерянный, всегда один.

— Ну, что потерянный и молчаливый, это еще ни о чем не говорит, — возразил Шапошников, — Ответственность давит. Но все же доля истины в этом есть. Раньше я и сам никогда таким его не видел, да и представить в таком состоянии не мог. Скорей всего — повлияли на него наши неудачи. И ничего удивительного в этом нет, такое напряжение не каждому по плечу. Я вот тоже, бывает, еле на ногах стою от усталости. И, конечно, Малинов помнит ту войну и плен. Снова неудачи, да в каких масштабах… Все же та война началась для нас с наступления. Фронт к Смоленску в ту войну так близко не был. Но ведь по мирному времени это был очень хороший командир полка, умелый методист-воспитатель, уважали его заслуженно и командиры, и бойцы. Хотя, конечно, побаивались, так это и положено. Очень культурный, по характеру, по-моему — скорее мягкий даже…

— Странно… — перебил Потехин, — Капитан Лукъянюк давал совершенно противоположную оценку Малинову, как личности. Рассказывал, что года два назад из-за его грубости он даже попросил командование перевести его в другую часть. Да и полковник Гришин Малинова явно не любит, по-моему. Слышал от Смолина, что после первого боя Гришин сгоряча вообще пообещал Малинова пристрелить. Узнать бы вот за что…

— За потерю управления полком, наверное, — предположил Шапошников, — У нас же тогда батальон в мешок залез, еле вытащили. Да, я тоже слышал не один раз, как Малинов в ответ на приказы Гришина отпускает критические реплики. Не знаю, что с ним могло случиться, — продолжал Шапошников, — Мы с ним близки не были, только по службе. А так — попробуй узнай, что у него на душе. Ну, а Васильчиков что говорит?

— Ничего определенного, и что-то, кажется, недоговаривает. Боится быть субъективным, мне сказал. Видимо, все еще помнит тот случай с партбилетом. Помнишь — последнее партсобрание перед отъездом на фронт, когда у Васильчикова партбилет из стопы со стола пропал. Искали-искали, все вокруг перерыли, всех обыскали, а партбилет в кармане у Малинова оказался. Говорит, что случайно взял вместе со своим со стола. А, может быть, и не случайно. Без партбилета, сам понимаешь, комиссара не на фронт бы отправили, а сам знаешь куда. Лукъянюк тоже рассказал нечто подобное, как после одного из совещаний перед войной с участием Малинова пропало штатное расписание фроленковского полка. Я чувствую, что у Васильчикова с Малиновым отношения были натянутыми все время… Никаких мне своих соображений Васильчиков говорить не стал, давай, говорит, еще подождем. Может быть, он где-нибудь в лесу, перейти не может.

— Ну что ж, пока будем считать — пропал без вести. Прямых доказательств, что он сам сдался в плен — у нас нет. Да и не верится в это. Скорее всего — погиб. Сейчас обстоятельства этого дела вряд ли возможно прояснить. Одни загадки… Может быть, Шажок поможет — поищет среди убитых на шоссе, или местных жителей поспрашивает.

«Почему генерал Еремин возложил операцию на меня, когда Малинова еще можно было легко найти? Ведь пропал он гораздо позднее, по времени — несколько часов спустя… — думал Шапошников, — хотя нет, я же его в день прорыва не видел вообще, только накануне вечером… Что-то случилось такое, чего я не знаю…».

— А о генерале Еремине что известно? — спросил он Потехина.

— Тоже ничего толком не ясно. Штаб корпуса прорывался на рассвете, причем группами, как я понял. Кто-то видел Еремина бежавшим за своей машиной в группе командиров и бойцов, потом его видели уже раненым. Носилки с ним нес капитан Белкин, помначштаба полка Малых. Вчера прибыли два бойца, удрали из плена, прямо из колонны, так рассказывают, что видели капитана Белкина среди пленных. Вот и гадай тоже, что с ним могло случиться — погиб ли, в плену ли. Да-а, такая каша тут была — попробуй разберись. Так что ничего удивительного.

— Но человек же не иголка, тем более генерал, командир корпуса. Неужели никого в живых не осталось, кто бы видел его? А адъютант его где? Все же из штаба корпуса много командиров вышло.

— Может быть, и есть кто живой, наверняка его и видели во время прорыва, но установить все это очень трудно. Да и я-то поисками генерала не занимаюсь.

— Если не секрет, Николай, кого вы вчера ночью за Сож провожали, что Реутова убитым принесли, а сам Шажок в одних трусах вернулся?

— По большому секрету: «двойника» провожали за шоссе. Герой Советского Союза, а больше я и сам ничего не знаю. Будет работать где-то в штабе у немцев, и, видимо, в большом штабе.

— А вот такую вещь Шажок тебе рассказывал: на том месте, где должен был прорываться штаб корпуса, перед шоссе, они нашли брюки с лампасами, а убитых уже никого нет, кто-то похоронил. Одни машины разбитые стояли. Может быть, это нашего генерала и похоронили?

— А если с раненого генеральские брюки сняли? — возразил Потехин.

— А кому это надо? Немцам?

— Да мало ли кому… Вот и думай об этом, как хочешь.[3]

Главные силы 137-й стрелковой дивизии полковника Ивана Гришина за двое бесконечно длинных суток все же прорвались через Варшавское шоссе. По ночам еще выходили мелкие группы и одиночки, случалось, что и обозы других частей 13-й армии. В целом полковник Гришин был удовлетворен тем, как прошли бои за переход шоссе и переправу через Сож. Дивизия не столько понесла потерь, сколько была утомлена и расстроена. У соседей, как ему было известно, дела обстояли гораздо хуже. Хотя в целом управление 20-го стрелкового корпуса грамотно и твердо организовало прорыв. Если бы не потеря управления в последние сутки прорыва, не гибель генерала Еремина и многих работников штаба, а Гришин считал все же, что Еремин погиб, то положение корпуса могло быть довольно сносным.

У полковника Гришина из окружения вышли все семь стрелковых батальонов, что были у него до прорыва. Правда, батальоны не равноценные по численности. Вышли почти без потерь оба артполка, батальон связи, автомобильный батальон и тылы. Если учесть, через какой ад они прошли, то все можно считать нормальным. Но все же неприятно было узнать, что из разведывательного батальона дивизии капитана Соломина вышли всего несколько десятков человек, а всю технику батальон бросил перед шоссе. Всякий раз, когда Гришин вспоминал о разведбате и особенно о начальнике разведки майоре Зайцеве, у него портилось настроение и хотелось ругаться. — «Глаза и уши… Болтались где-то две недели войны…» Мало кто вышел, и, главная беда, потеряли почти всю материальную часть из отдельного противотанкового дивизиона. А сила была немалая: восемьсот человек, восемнадцать орудий, новые трактора. Командир дивизиона майор Маков не то погиб, не то попал в плен. Дивизион силы был немалой, а показать себя и поработать по-настоящему, в общем-то, и не пришлось: то большие потери от авиации на марше, то в арьергардных боях. Да и просто растеряли людей, когда бросали взводы и даже отдельные орудия то туда, то сюда, затыкая дыры.

Еще в первый день, когда управление дивизии вышло за Сож, полковник Гришин прежде всего поспешил выяснить обстановку в целом на фронте: неделю он не имел совершенно никаких сведений.

Вызвав командира отдельного батальона связи дивизии капитана Лукьянюка к себе в блиндаж, Гришин спросил:

— Как дела со связью, Федор Михайлович? Что у нас осталось?

— Плохо, товарищ полковник. Все осталось в машинах перед шоссе, а они большей частью сгорели. Хорошо еще, что людей вывели. Послал группу поискать за шоссе средства связи, может, что и уцелело — не вернулась.

— Пошли еще, немедленно. Без связи мы слепые, сам понимаешь. А тебе задача лично: съезди на фланги и подальше, узнай — какие там наши части стоят, кому подчиняются, какие у них задачи, вообще обстановку. Толкового командира пошли в Краснополье, пусть там все узнает. Возможно, там штаб армии или его представитель. И пусть выяснит: есть ли из Краснополья гражданская связь с Москвой.

И к концу суток после выхода из окружения полковник Гришин не имел сведений об обстановке на фронте, и, самое главное, связи с командованием и соседями. Штаба 20-го стрелкового корпуса фактически не существовало. Осталось всего несколько командиров и бойцов охраны. Да и что за корпус: 132-я стрелковая дивизия вышла западнее, связи с ней еще не было, только по звукам боя было слышно, что она пробилась за Сож, о 160-й стрелковой дивизии полковника Скугарева, которая должна была пробиваться восточнее, вообще никаких известий не было. Уцелело ли ее управление, остались ли какие-нибудь части — об этом можно было только гадать. Где штаб их 13-й армии или соседних, Гришин тоже пока не знал.

Капитан Лукьянюк, построив свой батальон, выслушал доклады командиров рот, еще раз молча прошел вдоль строя и сказал:

— Дивизия осталась без средств связи, товарищи. Да и нас немногим более половины. Но воевать надо. Никто ничего нам не даст, не надейтесь, будем все искать сами. Нужны добровольцы, сходить за шоссе и поискать в машинах, что осталось. Две минуты на размышления.

Строй замер, чуть качнувшись вперед.

— Добровольцы, четыре шага вперед.

Шагнул весь строй.

— Политрук Старостин, — подошел к одному из командиров Лукьянюк, — возьмете на ваше усмотрение восемь человек и немедленно начать выполнять задачу. С пустыми руками не возвращаться!

Политрук Старостин, комсорг батальона, сдал документы комиссару батальона Ткачеву и на задание пошел прямо из строя. Его группа скрытно переправилась чрез Сож, прошла лесом и совсем недалеко от шоссе Старостин вдруг заметил группу наших артиллеристов, сидевших около замаскированного свежими ветками орудия. Он удивился встрече, потому что в этом месте пройти к Сожу было, в общем-то, просто и вряд ли артиллеристы этого не понимали.

Старостина заметили, встал старший, сержант, потом остальные четверо. Гимнастерки на всех были выгоревшие, лица худые и почерневшие.

— В засаде? — спросил Старостин. — Из какой дивизии?

— Нашей дивизии давно больше нет… Танки ждем. Десять снарядов осталось. Израсходуем и за Сож ее покатим, — показал сержант на сорокапятку.

— И откуда же вы идете? — спросил Старостин, вглядываясь в лица с печатями смертельной усталости.

— Почти от Минска.

— Наши за Сожем.

— Знаем. Тут место хорошее, мы уж один бронетранспортер подбили да две машины. Снаряды пока есть, а кончатся — и пойдем. Табачку не найдется ли или сухариков?

Старостин достал кисет.

— А за шоссе не видели ли случайно, где близко машины связи? — спросил он сержанта.

— На просеке две стояли, вчера видел. Кабель, катушки там были, аппараты, еще сжечь хотели.

Со стороны шоссе прибежал боец, из этого же расчета, как понял Старостин.

— Немцы! Примерно рота пехоты, идут колонной на восток.

— К бою, ребята, — скомандовал сержант.

— Погоди, браток, — остановил его Старостин, — свяжетесь вы с ними сейчас, и неизвестно, когда и чем это кончится, а нам надо задание выполнять. Пусть идут, лучше танков дождитесь.

Старостин с группой и артиллеристы подождали, пока прошла эта рота немцев, а потом Старостин перемахнул через шоссе и пошел искать просеку, где должны были стоять машины.

Им повезло: нашли и машины, и кабель. Намотали его на карабины, сколько было можно, каждый взял по два-три аппарата и, оглядевшись, пошли обратно.

Артиллеристов уже не было, а на шоссе напротив орудия стояли два разбитых грузовика, валялось несколько трупов гитлеровцев. На позиции, где стояло орудие, Старостин заметил свежий могильный холмик.

Капитан Лукьянюк, посланный полковником Гришиным искать связь с соседями вдоль Сожа к Кричеву, в штаб дивизии вернулся к вечеру 22 июля.

— Сам Кричев у немцев, — доложил он командиру дивизии. — Наши на восточном берегу Сожа, четвертый воздушно-десантный корпус, но очень слабого состава, еле держится, немец напирает сильно. Командиры там все без знаков различий, смотрят на меня, как на шпиона, надоело документы предъявлять. Связь со штабом армии у них есть, но управление, как я понял, слабое.

— Хорошо, садись, Федор Михайлович. Это уже кое-что. Мне теперь тоже многое стало ясно — с Москвой поговорил, — сказал Гришин многозначительно, но и с огорчением.

— Как с Москвой? — удивился Лукьянюк.

— Лейтенанту Михайленко благодарность от меня, молодец парень.

Командир взвода связи лейтенант Михайленко, посланный в Краснополье, сумел добиться связи с Москвой, полковник Гришин выехал туда на машине и через своего товарища из Оперативного управления Генерального штаба получил и нужную информацию по обстановке на его участке фронта, и, самое главное, связь со штабом 45-го стрелкового корпуса Магона, входившего в состав их 13-й армии.

Гришин был неприятно удивлен, когда узнал, что немцы уже в Смоленске, бои идут на Соже за Кричев, Могилев в окружении, на юге немцы взяли Житомир, на севере — Псков. На всех фронтах дела шли неважно, и не ясно было — замедлилось ли наступление немцев, или оно будет продолжаться неопределенное время.

Дивизии корпуса генерала Еремина после его гибели перешли в подчинение в комдиву Магону, у которого до этого был только штаб и ни одной боевой единицы. Из разговора с Магоном Гришин понял: на отдых рассчитывать не стоит, потому что есть приказ взять Пропойск. Значение этого пункта было понятно: если бы удалось его отбить, то это позволяло бы держать Гудериана «за хвост», танки которого рвались от Кричева на Рославль. Кроме того, от Пропойска удобнее было наступать на Могилев, приказ на эту операцию из штаба 13-й армии тоже поступил.

Гришин сумел-таки убедить нового командира корпуса, что его дивизии нужны хотя бы трое суток, чтобы привести все в порядок, и Магон уступил.

Взяв с собой комиссара дивизии Канцедала, начальника штаба Яманова и несколько человек из управления дивизии, Гришин пошел смотреть все свои полки.

У Михеева, в 624-м полку, артиллерия потеряна полностью, в двух имевшихся батальонах людей оставалась половина того, что положено иметь в одном. В 409-м стрелковом — лучше: потери в людях относительно невелики, но артиллерии — всего два орудия. У Смолина, в 278?м легко-артиллерийском полку, был полный порядок, хотя так и не нашелся 3-й дивизион. Впрочем, с этим все уже смирились.

В полк к Шапошникову Гришин пришел во время обеда. Бегло осмотрев траншеи и пулеметные ячейки, он выслушал доклад Шапошникова и спросил:

— Сколько у тебя сейчас кухонь?

— Девять, — ответил Шапошников, удивившись вопросу.

— Почему сверх штата держишь?

— Подобрали. Кто-то бросил, не пропадать же добру.

— Сегодня же отвезешь две Михееву.

— Завтракать будете, товарищ полковник?

— Спасибо. У Смолина накормили.

— Они вот едят, — Шапошников кивнул, слабо улыбнувшись, на сидевших неподалеку бойцов с котелками. — А я не могу. Как потянет ветер из-за Сожа — смрад невозможный. Сами не хоронят и нам не дают.

— Я слышал, у тебя тут и едоков сверх штата.

— Идут на кухни — как мухи на мед, — усмехнулся Шапошников, — только корми, дивизию могу собрать.

— Всех окруженцев из других частей сведи в роты и завтра же на пополнение к Корниенко. Это чья у тебя машина?

— Вчера разведчики ходили за Сож и прикатили. Да еще броневик, как перетащили — ума не приложу.

— Как с боекомплектом?

— Снарядов не мешало бы подбросить. А патронов еще возимый запас есть. У нас есть и такие, что еще и по две пачки не израсходовали. Как учили: не видишь — не стреляй.

— А сапоги-то у тебя — лучше моих! — удивился Гришин, увидев на командире, что проходил неподалеку, новые хромовые сапоги, явно немецкого фасона.

— Командир разведвзвода лейтенант Шажок, — четко отдал честь хозяин приметных сапог.

— Это что? — Гришин повернулся к Шапошникову и тихо, но угрожающе спросил: — Мародерством у тебя люди занимаются?

— Никак нет! — уверенно ответил лейтенант Шажок. — Боевой трофей, так же, как автомат. Позавчера так получилось, что в одних трусах оттуда пришел, вот бойцы и дали эти сапоги.

Гришин недовольно хмыкнул и пошел дальше.

Лейтенант Шажок, вот уже четвертую ночь ходивший со своим взводом на Варшавское шоссе, взял за это время двадцать автоматов и даже прикатил исправный мотоцикл и, рисковавший жизнью не ради сапог, был обижен, что его обвинили в мародерстве. — «Не ходить же без сапог, а тут у убитого немецкого обер-лейтенанта оказались по размеру и совсем новые. Если бы я взял часы — другое дело…» Но все равно на душе было неприятно: «Черт бы побрал эти сапоги…».

Шажок на Сож свой взвод вывел почти без потерь, всего двое раненых. Хотя в бою пришлось туго, и он удивлялся, когда ночью ходил обратно за шоссе, глядя на многочисленные трупы погибших на его обочинах, что у него во взводе всего двое раненых.

Сколько они убили немцев во время прорыва, он не знал: бой был сумбурный, все видеть мешал лес. Но сколько-то они, конечно, убили. А вот за три ночи в поисках они свалили, протянув проволоку поперек шоссе, четверых одиночных мотоциклистов, подбили гранатами бронемашину и перебили восемь выскочивших из нее немцев. На вторую ночь они уничтожили тяжелый «бюссинг», несшийся с огромной скоростью по шоссе. Кирченков, сержант, ловко угодил гранатой в кузов, а кто-то из ребят прошил очередью радиатор. Тогда они и взяли сразу десять «шмайсеров».

— Парни, обедать, — подошел к своим Шажок.

Загремели котелками и потянулись за ним все без строя, так как кухня была в двух шагах.

Несмотря на жару и тошнотворный трупный запах из-за реки, аппетит у всех был волчий, некоторые полбуханки хлеба съедали в один присест.

— Что у тебя сегодня, Мишя? — спросил Шажок замусоленного повара.

— Кашя, — ласково и с достоинством ответил тот.

Обычный этот ответ поднял настроение, и Шажок повеселел. — «А сапоги надо бы все же поменять на наши…».

Полковник Гришин с удовлетворением осмотрел оборону двух батальонов полка Шапошникова, третий, хотя по счету второй, Леоненко, был впереди, за Сожем. Траншеи в полку были вырыты полного профиля, хотя уставом это не предусматривалось и в мирное время на учениях их не копали. Артиллерийские позиции обеих батарей оборудованы и замаскированы были, как положено. Везде в полку чувствовался порядок и хозяйский глаз.

— Долго здесь сидеть собрался, — бросил Гришин стоявшему за спиной Шапошникову. — С Леоненко связь надежная?

— Только посыльными. Проводу не хватает. Два километра все же, а рация у них неисправная. Вчера было тихо, соприкосновения с противником не имел. Машины по шоссе проносятся на полной скорости или в сопровождении танков, — и после паузы, озабоченно, Шапошников добавил: — Но сегодня, в семь тридцать, Леоненко доложил, что на его левом фланге слышен шум моторов автомашин, посланная туда разведка не вернулась. Я отсюда послал туда группу, ушла полчаса назад. Да ее и в бинокль еще можно увидеть.

— Где? — полковник Гришин поднял к глазам бинокль.

— Видите, правее тех кустов сидят, только что Сож перешли.

— Вижу. А почему сидят, а не вперед идут?

Шапошников посмотрел в бинокль и отчетливо увидел, что на берегу реки на корточках сидят пятеро, без обмундирования. — «А где же шестой? — забеспокоился он. — И почему действительно сидят?»

— Это как понимать? Купаются? Ты их на разведку или искупаться послал? — зло спросил Гришин.

— Товарищ полковник, — позвал Гришина батальонный комиссар Жижин, председатель военного трибунала дивизии, — вас тут один военврач спрашивает, по делу…

— Что такое? — повернулся Гришин. «Опять автотранспорт для раненых?» — подумал он.

Молодой военврач волновался так, что не знал, куда девать руки.

— Товарищ полковник, у меня раненые…

— Что вам, машину, медикаменты?

— Нет, не в этом дело. Раненые, но как и куда раненые…

— То есть?

Подошли к сидевшей на земле группе красноармейцев. Все встали, увидев полковника.

— Ранения почти у всех в руку, в кисть.

— Что-о? Самострельщики? Кто старший? Из какой части?

— Не из вашей, полковник, — смело ответил один из них.

— Это что, Шапошников? — чувствуя, как всего его охватывает гнев, тихо спросил Гришин.

— Переправились сегодня утром, выходят, сказали, из-за Днепра. Все были целые, сам с ними утром разговаривал…

— Ты это кого кашей прикармливаешь? Предателей? Петр Григорьевич! — позвал Гришин начальника трибунала дивизии Жижина. — Разобрались?

— Разобрался, Иван Тихонович.

— Приговор? — считая глазами стоявших перед ним бойцов, процедил Гришин.

— Согласно законам военного времени…

— Мы не из вашей части! — испуганно крикнул кто-то из группы.

— А ты кому Присягу давал? Только своей части или Родине? За тебя кто-то будет воевать, а ты в тылу валяться, и потом героя из себя строить, что на фронте был? — вне себя от ярости закричал Гришин.

Шапошников, глядя на стоявших перед ним людей в красноармейской форме, уже не бойцов для него и Гришина, поникших, с виноватыми или смотревшими под ноги тупыми глазами, думал: «На что надеялись? Что если всей группой, то не расстреляют? Чему тогда учили их все эти двадцать с лишним лет советской власти?» И вспомнил, как сразу же после прорыва из окружения в полку был расстрелян политрук Старков из батареи Похлебаева за то, что заставил бойца Тихомирова поменяться с ним формой перед боем. Вчера расстреляли еще одного самострельщика, самого заставили выкопать могилу.

— Товарищ капитан, разведка прибыла, — услышал он тихий голос лейтенанта Тюкаева.

— Петр Григорьевич, приводите приговор в исполнение, — жестко сказал Гришин и повернулся к Шапошникову. — А теперь с твоей разведкой разберемся.

Отошли в сторону, поджидая идущего к ним молодцеватого сержанта.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу капитану, — щеголевато козырнул сержант.

— Обращайтесь, — стараясь успокоиться, сказал Гришин.

— В лесу, в районе ориентиры два и три, обнаружено скопление пехоты противника до батальона, накапливаются для атаки. На подходе к лесу был обстрелян, но прополз левее и наблюдал. В лесу слышен шум машин, устанавливают минометы. Много автоматчиков.

— Да вы и не были в разведке, товарищ сержант, — стараясь говорить спокойнее, начал Гришин. — Вы в кустах просидели, я же вас всех в бинокль видел!

Сержант, быстро побледневший, еле сдерживая проступившие слезы обиды, чуть слышно проговорил:

— Как так? Я был в поиске, товарищ полковник. Это группа у меня оставалась на берегу. Я один…

— Гурьянов! — повернулся Гришин к инструктору политотдела дивизии, стоявшему за спиной.

— Товарищ полковник! — резко вмешался Шапошников. — Надо же разобраться!

— Ты что развел в полку? — сквозь зубы тихо спросил Гришин.

Он, не прощаясь, пошел к лошадям, на которых они приехали в полк.

Через минуту в кустах щелкнул пистолетный выстрел.

Шапошников, словно оглушенный, стоял, не в силах сдвинуться с места. — «Что-то здесь не так, наверняка ошибка. Но зачем же так, с плеча рубить? Хороший парень, орден Красной Звезды за финскую…»

И ругал себя, что растерялся и не смог отстоять своего разведчика.

— Шапошников! — повернул Гришин коня. — Я еду в штаб корпуса на совещание. На всякий случай готовься к наступлению, — он хотел было ехать, но увидел, что к ним подходит какая-то колонна.

— Что за войско? — Гришин остановил коня.

От колонны отделились двое.

— Лейтенант Конаков.

— Младший лейтенант Тырышкин.

Гришин тоже представился, оглядел обоих с головы до ног. Лица у лейтенантов были черные от солнца и пыли.

— В Африке, что ли воевали? Откуда такие?

Сапоги у обоих были без каблуков, обмундирование оборвано и вывожено в земле настолько, что Гришин невольно улыбнулся:

— От границы ползком?

— Второй батальон четыреста сорок третьего стрелкового полка сто шестидесятой стрелковой дивизии, выходим из-под Чаус.

— А полк где?

— Не имеем связи с первого дня выгрузки, с тринадцатого. Выходим с боями.

— Где комбат?

— Погиб. Я принял командование. Командир девятой роты.

— Сколько у вас людей?

— С нами ровно девяносто.

— Все ваши?

— Нет, несколько летчиков, есть танкисты, артиллеристы без техники, но большинство наши.

Гришин прошел вдоль строя. Половина людей была без оружия, многие без сапог, а некоторые и без обмундирования. Вид их — в трусах и плащ-палатках на голое тело, вызывал и смех, и слезы.

— Ну что же, земляки, — начал говорить Гришин, — если попали ко мне в дивизию, то воевать будете здесь. Тем более, что где сейчас ваша, не знаю. Верю, что если вышли, а не по лесам прячетесь, то воевать будете хорошо. Кто без оружия — найти! Подсказывать не надо, где искать?

И, обращаясь к лейтенантам Конакову и Тырышкину, добавил:

— Будем называть вас пока «черной ротой». Сейчас накормить людей, кухни видите, а потом пойдете в Христофоровку, — Гришин показал направление. — Там найдете майора Сенюткина, это будет ваш комбат. Доложите ему, что роте я поставил задачу занять оборону на перекрестке дорог, задерживать всех окруженцев. И чтобы через три дня в батальоне было шестьсот человек! Командир полка у вас — полковник Корниенко.

У Гришина поднялось настроение, глядя на этих людей. Хотя вид у них был далеко не бравый, хотелось верить, что воевать они будут. «Да, с такими людьми если и до Москвы отступим, не дай бог, то все равно потом до Берлина дойдем», — подумал Гришин, садясь на коня.

— Да, совсем забыл, Шапошников, — снова обернулся Гришин. — Есть у тебя толковый лейтенант без дела? Мне второй адъютант нужен.

Рядом с Шапошниковым как раз стоял младший лейтенант Иван Мельниченко, командир радиовзвода, оставшийся без своей техники после прорыва через шоссе. Все эти дни в штабе Шапошникова он был на подхвате.

— Поступаете в распоряжение командира дивизии, — приказал ему Шапошников. — Забирайте свои вещи и езжайте, коня возьмите.

Он вспомнил случай с сержантом, и на душе у него снова стало нехорошо. — «Что-то надо делать… Что делать?». Проводной связи с батальоном капитана Леоненко у него не было и оставалось только гадать, что там сейчас происходит. Если разведчик действительно видел, как немцы сосредоточиваются для атаки на батальон, надо ждать беды.

А минут через десять после отъезда полковника Гришина в расположении батальона Леоненко началась густая автоматная стрельба. Еще минут через двадцать к Шапошникову подбежал запыхавшийся и бледный посыльный с прострелянными полами плащ-палатки.

— Противник атакует… — посыльный никак не мог установить дыхание/ — С левого фланга, в центре и на правом… И с тыла заходили, еле прорвался. Комбат просил срочно помощи, не удержаться….

Все три недели по прибытии на фронт батальону капитана Леоненко в общем-то везло больше, чем другим: в дороге не бомбили, до Орши доехали без потерь, на марш-бросоке к Сухарям — показали себя лучше всех, в первом бою действовали отлично, грамотно, семьдесят километров лесами до шоссе прошли благополучно — людей не растеряли, через шоссе перешли первые и опять же без потерь. Никто ни в штабе полка, ни в штабе дивизии не мог и подумать, какая страшная участь выпадет второму батальону…

За четверо суток, что батальон стоял в обороне перед шоссе, лейтенант Вольхин успел отвыкнуть от ощущения постоянной опасности. Напряжение спадало с каждым днем, появилось чувство усталости, даже вялость да и двигались в эти дни они мало, если не считать рытья ячеек. Выкопали их быстро, сначала на скорую руку, лишь бы укрыться. Думали, что немцы их обязательно попытаются сбросить в Сож, как передовой отряд дивизии и ее плацдарм. Но ни на второй, ни на третий день ни атак, ни хотя бы артналетов не было.

Первые двое суток вдоль всего шоссе то и дело вспыхивала стрельба: все еще прорывались наши, и большими группами, и в одиночку. Мимо позиций батальона проносились повозки, гнали машины, пробегали пехотинцы — все к Сожу, на тот берег.

Батальон же не двигался. Ни вперед, чтобы оседлать шоссе и тем самым не дать гитлеровцам возможности осуществлять по нему переброски на восток, ни назад, за Сож, где были свои. Тактический смысл нахождения батальона именно здесь — между шоссе и рекой — Вольхин никак не мог понять. «Наше дело выполнять приказ, — ответил ему командир роты, и добавил: — Мне тоже что-то не нравится наша позиция».

А противник как будто исчез. Нет, по шоссе периодически проносились небольшие колонны машин, танков — все на восток, но непосредственно на шоссе против батальона никаких сил гитлеровцы не держали. От батальона ходили к шоссе и за него группы в разведку, но позиций противника не было нигде.

Вольхин тоже ходил один раз, на третий день, вчетвером. В основном ползком, они медленно, осторожно переползали между трупами на обочинах. В разведке Вольхин до этого не бывал, а хотелось попробовать себя и в этом. Утром лес стоял мертвый — ни пения птиц, ни шума ветра. Вообще ни звука. Пройдя кругом около километра, они не встретили ни одной живой души. Но Вольхина все это время не покидало ощущение, что кто-то на них смотрит. Он несколько раз оглядывался, всматриваясь в кусты за деревьями — никого. Но это чувство не проходило.

По обе стороны шоссе чего только не было: машины — сгоревшие и по виду вполне исправные, убитые лошади, разбитые повозки и ящики, снарядные гильзы и противогазы, какие-то полуобгоревшие тряпки, пробитые пулями и осколками каски и то и дело трупы, трупы… Своих и очень редко чужих. С начавшими чернеть лицами, в нелепых позах, какими их застала смерть. «И все они еще несколько дней куда-то двигались, стремились…» — с холодком в душе думал Вольхин.

Он не считал себя стратегом, но все же понимал, что это шоссе, кончающееся в Москве, и по которому гитлеровцы идут от самой границы, для них сейчас важнейшая ось наступления, и, по идее, они должны бы обеспечить ее надежность. «Неужели наш батальон для них такой пустяк, что не стоит и внимания? Или у них действительно уже не хватает сил?» — думал Вольхин.

Капитан Леоненко боевые донесения в эти дни в штаб полка посылал почти одинаковые: непосредственного соприкосновения с противником так и не было. Обживаться на новом месте он не думал, поэтому и не настаивал, чтобы ячейки соединяли траншеями. Леоненко каждый час ждал приказа на наступление, гадая только — куда: на восток или на запад.

В то утро 24 июля Вольхин ходил на полковой пункт питания, за завтраком на батальон. У них пищу не готовили, хотя носить ее было далеко. На обратном пути они наткнулись на группу человек из десяти окруженцев — грязных, зачуханных, каких-то чумных. Окруженцы наставили на них винтовки и потребовали каши. Вольхин пытался было их образумить, что бачки они несут на целый батальон, а не себе, но окруженцы передернули затворы:

— Мы пять суток не жрали. Давай, лейтенант.

Пришлось открыть один бачок. Вольхин сам наложил им в котелки каши. Проглотив ее, чуть не трясясь от жадности, окруженцы ушли по направлению к Сожу, даже не поблагодарив.

— Ладно, командир, — утешил Вольхина сержант Мухин, — сами могли бы оказаться на их месте.

Но все равно на душе было неприятно, и Вольхин то и дело оглядывался, хотя знал, что окруженцы не могли идти за ними.

После завтрака его бойцы, сидя каждый в своей ячейке, начали курить, а Вольхин растянулся на травке у сосенки, жмурясь на солнышко.

Мимо прошли трое, одного из них Вольхин знал — сержант Алексей Самойленко, связист.

— Куда вы? — спросил его Валентин.

— Да вот, комбат послал.. Что-то связи не стало с дозором.

Впереди, метрах в двухстах, в передовой ячейке сидели двое бойцов с телефонным аппаратом и постоянно наблюдали за шоссе, Вольхин это знал.

Он видел, как все трое связистов без большой охоты легли, и не торопясь поползли к этой ячейке.

А минут через десять лейтенант Вольхин услышал впереди, куда поползли связисты, короткую очередь из немецкого автомата. Он поднял голову и увидел, как все трое посыльных перебежками бегут назад, потом один из них упал и больше не поднялся, а двое пробежали мимо, забирая правее, на вторую роту, в центр позиций батальона.

Вольхин спрыгнул в окопчик и быстро надел каску. А когда через полминуты он вгляделся туда, откуда побежали эти трое, то невольно задержал дыхание и оцепенел: из кустарника от шоссе вставала длинная цепь тускло блестевших касок. Во рту у него мгновенно стало сухо, но закричал он, лишь когда увидел лица и плечи немцев:

— Взвод! К бою! Приготовиться к бою, быстрее, черт возьми!

Оказалось, что кроме него никто — ни во взводе, ни в роте, ни, наверное, во всем их батальоне пока еще и не заметил эту начавшуюся атаку немцев, никто не обратил внимания на ту короткую автоматную очередь.

«Ротный же у комбата, — мелькнула у него мысль — Лавина! Лавина прет!» — так много немцев и так близко он еще не видел.

Вдруг боль схватила затылок, так у него иногда бывало, когда внезапно случалось что-то страшное. Понимая, что он явно растерялся и не знает еще, что конкретно делать, Вольхин встал в окопчике в рост, оглядываясь по сторонам — его бойцы нахлобучивали каски, кто-то натягивал гимнастерку. Густая цепь немцев шла, не стреляя, охватывая батальон полукольцом.

Сержант Алексей Самойленко до ячейки дозора не дошел метров сто, а когда увидел стену встававших касок, ужом развернулся на месте и перебежками покатился назад. Сухая короткая очередь, он ее услышал сзади, свалила одного бойца, второй, его помкомвзвода Сидоров, быстро бежал впереди. Самойленко с ужасом почувствовал, как ему в мякоть ноги вцепилась пуля, мгновенно в голову ударила боль, он, не помня себя, вкатился в первую же ячейку и не голосом, а нутром закричал: «Немцы! Немцы!» — в лицо сидевшему в ней бойцу, потом, не обращая внимания на боль в ноге, выскочил. Крикнул несколько раз еще, уже истошно: «Немцы! Немцы!» — и, с безотчетным страхом понимая, что сидевшие в соседних ячейках бойцы не реагируют, все словно замерли, ожидая чего-то, побежал дальше, к КП батальона. По лесу пока еще редко и только кое-где невпопад застучали винтовочные выстрелы, но их перекрывал уже совсем близкий, густой и частый автоматный треск.

Подбегая к блиндажу КП, Самойленко чуть не столкнулся с тремя ротными, разбегавшимися к своим людям, а когда оглянулся, то увидел подходящую к позициям второй роты густую цепь немцев с закатанными рукавами, что-то громко кричавших.

Вокруг блиндажа разорвалось несколько легких мин, над головой пролетели сучья и хвоя от сосен. Самойленко, чувствуя, что боль в ноге становится невыносимой — ее словно стягивало жгутом, упал. Что-то кричал комбат, над головой засвистели пули, начал было работать станковый пулемет из второй роты, потом откуда-то подальше еще один, но скоро оба замолкли.

Санитар замотал ногу бинтом прямо по галифе, помог подняться и легонько толкнул его:

— Давай отсюда, парень. Добирайся на полковой медпункт. Дорогу знаешь?

Самойленко, стараясь не нажимать на раненую ногу, быстро пошел, пригибаясь пониже, в сторону Сожа. Отойдя метров на двадцать, он услышал, как внезапно прекратился треск автоматов и редкие винтовочные выстрелы в центре обороны батальона, это и заставило его оглянуться. Он замер и, невольно содрогаясь всем телом от ужаса и стыда, закричал: человек тридцать наших, почти все в одном нательном белье, стояли в рост в своих ячейках, поднимая руки вверх.

«Как? Как можно? Почему?» — стучало у него в голове, и он тряс ей, словно мог вытряхнуть увиденное.

— Вот сволочи-то! Я же говорил, что во второй роте все эти западники — сволочи, — догнал его сержант Сидоров. — Помнишь их довоенные разговоры в курилке? Вот они где показали себя!

Лейтенант Вольхин никогда бы не подумал, что все может произойти так быстро и так до умопомрачения страшно. Редкие выстрелы бойцов его взвода и соседних слева были перекрыты настолько густым автоматным огнем немцев, которые встали перед ними так быстро и такой плотной массой, словно шли и заранее знали, что задавят их уверенно и без натуги, что сколько-нибудь организованного сопротивления в эти минуты и быть не может. Пули густо и с визгом стучали по брустверу, и Вольхин успел подумать: «Все, еще секунда и — конец».

Уткнувшись в песок стенки ячейки, он замер, ожидая неизбежной смерти.

Гортанные крики и команды немцев приближались.

«Неужели плен? Ну, нет!» — Вольхин юзом выполз из ячейки, краем глаза видя подбегавших справа к линии обороны автоматчиков. Из ячеек его взвода несколько человек стреляли, кто-то, раненый, громко кричал от боли.

Мгновенно сообразив, что если они сейчас, кто еще цел, не рванут назад и не попытаются вырваться, их всех перестреляют в окопах, не дав поднять головы, или возьмут в плен, Вольхин крикнул:

— Первый взвод! Все за мной — назад! Назад! — и побежал, не чувствуя под собой ног.

Впереди, сбитые пулями, падали ветки и листья, он выхватывал глазами бегущих за ним бойцов его взвода и соседних, многие из них падали и больше не вставали.

Через несколько минут выстрелы остались позади, уже глухие и редкие, лес стал гуще, и Вольхин, чувствуя, что если он сейчас не упадет сам, то у него что-то лопнет внутри, свалился в траву, унимая дыхание и облизывая пересохшие губы. Лицо и ступни ног горели. Все тело было мокрым от пота, он перевернулся на спину, вслушиваясь в стихающий шум боя. Винтовочных выстрелов было почти не слышно, автоматные раздавались в разных концах позиций батальона, но коротко и беспощадно. «Добивают раненых…» — понял Вольхин.

Недалеко от него, впереди, лежали двое из его взвода. Минут через десять, обойдя лес вокруг метров на двести, нашли еще пятерых. Собрались все вместе, помолчали, не глядя друг другу в глаза. Все три сержанта, Вертьянов, Мухин и Фролов, были здесь. «Хоть это ладно, — невесело подумал Вольхин. Если больше никого не найдем, то значит, осталось нас семь человек от взвода. Сразу четырнадцати не стало…»

— Да-а, командир, ну и дали же нам… — медленно протянул сержант Фролов. — Дозагорались…

— Что теперь делать будем? — спросил Вольхина кто-то из бойцов.

Возвращаться на позиции батальона никакого резона не было, и Вольхин решил идти за Сож.

Капитан Шапошников, едва заслышав стрельбу в районе обороны батальона Леоненко, послал туда две роты из батальона Горбунова и батарею Терещенко. Они были быстро отброшены к Сожу пулеметным огнем из леса и контратакой автоматчиков. Артиллерийским огнем помочь батальону было невозможно, хотя обе батареи были под руками. Оставалось лишь ждать, что батальон Леоненко отобьет атаку или, в крайнем случае, самостоятельно вырвется к реке.

«Вот что значит неправильно оценить обстановку, — переживал Шапошников, — Сержант был прав… И зачем вообще было ставить там батальон…».

Батальон капитана Леоненко действительно после прорыва был поставлен неудачно. И не на шоссе, чтобы, оседлав его, не пускать противника на восток, и не на Соже, как плацдарм, а посередине — до шоссе метров пятьсот и километр до Сожа. Локтевой связи с другими частями у батальона не было. Еще в первый день, как они перешли Сож, Шапошников доложил об этом Гришину, но в штабе дивизии, видать, не придали этому значения, потому что с часу на час ждали приказа наступать на Пропойск и передвигать батальон не было особого смысла. На этом участке все эти дни после прорыва дивизии через шоссе немцы, кроме патрулей и дозоров, сил не держали. Имелись, возможно, и другие причины, почему батальон не передвинули, но, как бы там ни было — в суть дела не вникли. Не захотели, не успели, не сумели ли, а скорей всего были все эти три причины сразу.

Одновременно с батальоном внезапному нападению гитлеровцев подвергся и 497-й гаубичный артиллерийский полк майора Ильи Малыха, который вышел на Сож, но так и не переправился на тот берег.

Командир штабной роты и комсорг полка лейтенант Василий Свиридов купался, когда совсем близко услышал густые автоматные очереди. Он выскочил из воды — к реке уже бежали десятки бойцов, многие полуголые и без винтовок, а за ними, мелькая между деревьями, немецкие автоматчики.

«Где же были дозоры? — спрашивал сам себя Свиридов. — Неужели вырезали?» Орудия, поставленные метрах в ста от реки с расчетом обстрела сектора Пропойска, были бессильны против атаковавших их в упор автоматчиков, поэтому застигнутые врасплох расчеты спешили спастись за рекой.

Свиридов схватил ручной пулемет — «Заело!», с размаху в сердцах ударил его стволом об сосну и снова прыгнул в воду. Река вскипала от пуль и Свиридов, бросившийся в воду чуть позднее, чем первые группы бегущих, и ниже по течению, с ужасом увидел бурые пятна крови на поверхности: вдоль всей реки на десятки метров видна была масса людей, стремившихся на тот берег.

Василий Свиридов почувствовал, как кто-то ухватил его за шею, в страхе оттолкнул, но, увидев, что человек пошел ко дну, нырнул, схватил его за волосы и вытащил на поверхность, стараясь удержать на плаву.

Группа автоматчиков, выскочив к берегу, стреляла с колен по плывущей массе людей, то и дело меняя магазины. По ним стреляли с противоположного берега из винтовок, те, кто успел переплыть и не потерял винтовку, но редкие винтовочные выстрелы заглушались густыми автоматными очередями.

Все было кончено меньше, чем за полчаса. Еще кое-где стучали короткие автоматные очереди — добивали раненых, но всем чудом уцелевшим, было ясно, что произошла непоправимая, чудовищная беда.

Лейтенант Свиридов, потрясенный случившимся и картиной гибели сотен людей, лежал в кустах, кусая губы от злости и обиды.

Майор Малых, уехавший с полковником Гришиным на совещание, на берег Сожа вернулся через три часа.

Картина разгрома полка была страшной. Вся материальная часть за исключением одного орудия, которое каким-то чудом сумели перетащить, попала в руки немцев. Малых смотрел на немногих оставшихся в живых, пока пришли только человек тридцать, и не верил своим глазам.

Из командиров в живых остались всего трое: лейтенант Свиридов, начальники штабов дивизионов Житковский и Мяздриков. Капитан Найда, тяжело раненный в грудь, лежал на плащ-палатке и тихо стонал в забытьи.[4]

— Кто-нибудь из вас видел Иванова? — спросил майор Малых.

— Когда все это началось, все побежали к реке, он был впереди, у орудий, — начал говорить старший лейтенант Житковский. — Пытались организовать сопротивление, но… Неожиданно все получилось, впереди же были дозоры… По-видимому, их сразу вырезали. Больше комиссара я не видел.

— Товарищ майор, — обратился к Малых сержант Привезенцев, писарь штаба полка, — когда все немного стихло, я с группой залег у реки. Еще не переплывали, ко мне от орудия приползли два бойца, попросили лопаты, похоронить товарища комиссара. А вот куда они делись потом — не знаю, и здесь их не вижу…

— Убит? Так почему не вынесли тело? Зачем было сразу хоронить? — перебил Малых. — Что они, не могли его вынести, пришли за лопатами — ерунда какая-то…

— Кто-то говорил, не помню, что видели его в рукопашной схватке у орудий, — добавил Житковский.

— Как же это все могло случиться? — сам себя спросил майор Малых. — Где была разведка, лейтенант Смяткин?

Смяткин, Аленин и Костриков, лучшие разведчики полка, стояли здесь же, понурив головы, и молчали.

— Мы ночью работали, — сказал, наконец, Смяткин, — а ночью никаких признаков немцев на шоссе не было.

— Неужели все здесь? — спросил Малых, оглядываясь на сидевших вокруг него людей.

— Наверное, на этой стороне по кустам еще сидит немало, — предположил Житковский. — Не может быть, чтобы все погибли, через реку многие все-таки переплыли.

«Многие…» — с горечью подумал майор Малых. То, что погибли или попали в плен сотни людей, ему было ясно. Люди, с которыми он формировал полк, которых учил. И сколько было потрачено сил, чтобы полк стал не хуже других… А был он, пожалуй, не хуже, а лучше многих полков в округе, не случайно же ему была оказана честь стать учебной базой Артиллерийской академии. Малых гордился, что из орудий полка стрелял сын самого товарища Сталина. «Одним махом, и — нет полка. Не сносить мне головы… И ведь говорил же в штабе, что нельзя оставлять полк на том берегу. Надо было перебросить его за Сож, ничего бы тогда не случилось, — думал Малых, потрясенный и убитый случившимся. — Вот и нет полка, а такие были люди, такая техника…» И со злостью вспоминал слова начальника артиллерии корпуса, когда тот упрекнул его в отсутствии желания наступать, когда он начал настаивать, чтобы полк перевести за реку.

Лейтенант Свиридов посмотрел на своего командира и невольно вспомнил, как он приехал в Муром, получив назначение в формировавшийся полк. Тогда на перроне он спросил первого попавшегося командира, где располагается гаубичный полк, и это оказался сам майор Малых, который тоже только что приехал. Полк начинался с них. И вот они, по злой иронии судьбы, снова оказались вместе, почти с таким же количеством людей, что и при рождении полка. Все надо было начинать сначала…[5]

К вечеру 24 июля из расположения батальона капитана Леоненко вернулся посланный туда на разведку политрук 3-й роты Павел Бельков с пятью бойцами, он и рассказал капитану Шапошникову, что погибли Леоненко, его адъютант старший лейтенант Ароян, комиссар батальона политрук Анциферов и все бойцы — более двухсот человек.

Сержант Алексей Самойленко с помощью Сидорова переплыл Сож, до вечера, потеряв сознание от потери крови, пролежал у палаток санчасти. Никто его не спрашивал об обстоятельствах гибели батальона, раненых и без него было много отовсюду, а ночью его увезли в госпиталь.[6] Сержант Сидоров попал в полк к полковнику Корниенко, где у него тоже никто не поинтересовался, как погиб батальон, потому что таких как он, отбившихся от своих частей, было много и никого не интересовали подробности боев, из которых они выходили.

Тогда в штабе полка так никто и не узнал о том, что же видели Самойленко и Сидоров, когда они оглянулись в последний раз на батальон.

Капитан Шапошников, часто думая, как могло случиться, что целый батальон погиб всего лишь за каких-то сорок минут, вспоминал метко сказанные лейтенантом Терещенко слова: «Как акула съела батальон…».

Лейтенант Вольхин с остатками своего взвода, уклоняясь от бродивших в лесу групп немцев — связываться с ними не было ни возможности, ни желания, ни сил, часа через три, сбившись с направления, где занимал оборону их полк, вышел к реке и угодил на окопы 409-го, занимавшего небольшой плацдарм на Соже. У окопов их чуть было не обстреляли свои и, когда Вольхин сполз в траншею, то услышал крепкую ругань:

— Куда ползете? Могли бы всех сейчас перебить!

Они попали в расположение роты лейтенанта Степана Снежинского. Рота на плацдарме была одна, все остальные силы 409-го полка находились за рекой.

— Давно здесь? — спросил Вольхин ротного.

— Пятый день, — ответил Снежинский. — Как шоссе перешли, так и сидим здесь.

— Связь есть у тебя?

— Есть, как же. Артиллерия помогает, когда совсем хреново становится. Вызываю то и дело. Снарядов только жалеют все время…

— Как мне лучше за Сож перебраться? Надо же своих искать.

— А мы что, не свои? — усмехнулся Снежинский. — Сейчас не советую: подходы к реке немцы простреливают плотно. Разве что ночью можно рискнуть. Сиди здесь да и мне подмога.

Лейтенант Степан Снежинский, двадцатилетний парень, высокий, с хорошей выправкой кадрового военного, командиром роты был назначен самим полковником Корниенко за какой-то час до прорыва через шоссе. Все эти дни с момента прибытия на фронт его взвод был в авангарде, когда наступали, и в арьергарде, когда отступали. Своего командира роты лейтенанта Комарова последний раз он видел еще в эшелоне. Так получалось, что задачи ему ставил то сам комбат, капитан Соловьев, то полковник Корниенко. А в основном он действовал самостоятельно — в боях, на переходах, и часто удивлялся, как это он со своим взводом до сих пор не потерялся и каждый раз оказывается в расположении полка. Видимо, военная судьба вела его той же полосой, что и полк.

Ротой Снежинский командовал уверенно. Помогало ему и то, что все трое его взводных, Гитин, Жуков и Симоненко, были из одного с ним училища, Ярославского пехотного, и подготовлены отлично. Бойцы в роте были в основном кадровые. Настрой у всех оказался хорошим. В общем, роту Снежинский в своих руках держал твердо и задачи выполнял уверенно. Что с остальными ротами батальона и где они находятся — он не знал. Слышал только, что у них в полку сейчас два батальона, третий так и не прибыл, потерялся по дороге. Знал, что комбат 1-го, капитан Ткаченко, ранен в первом бою, а в каком состоянии его батальон — не имел представления. Его рота через Варшавское шоссе перешла довольно легко и осталась на берегу Сожа, а остальные части полка пробились лишь к вечеру следующего дня и все тут же ушли за реку, в луга и кустарники. Локтевой связи с соседями у Снежинского не было, и он даже не знал, что левее его стоит гаубичный артполк, а правее, километрах в двух, стрелковый батальон капитана Леоненко.

В то утро, когда немцы разгромили артполк и батальон, они атаковали позиции и роты Снежинского, но сбить в реку не сумели, мешала артиллерия из-за реки. Атаковали здесь гитлеровцы несколько раз, силой до роты при поддержке пулеметного огня с бронетранспортеров и минометов, но без танков вытолкать их из траншей не сумели.

Не помогла гитлеровцам и авиация: пехота сидела в хорошо вырытых траншеях. Да и самолеты не бомбили, а только обстреливали из пулеметов.

Лейтенанту Вольхину с его бойцам до вечера пришлось два раза помогать роте Снежинского отбивать атаки немцев из леса. К счастью, у него убитых не было, но от роты к вечеру осталось меньше половины того, что было день назад. За эти несколько часов в роте Снежинского Вольхин освоился и даже ни разу не вспомнил, что он не в своем полку. И ротный ему понравился: парень хотя и моложе его, но военная косточка, упорный, командует умно, и люди его слушаются беспрекословно. Одного из взводных, младшего лейтенанта Симоненко, убило и Снежинский хотел было назначить Вольхина на его место, обещая договориться с комбатом. Валентин согласился, было, — все равно, где воевать, а тут порядок, чего бы еще искать, но поздно вечером Снежинский получил приказ оставить плацдарм и отвести роту за реку.

Этот день, с такими страшными событиями, показался Вольхину бесконечным. От усталости он мало что соображал, временами казалось, что теряет сознание, вновь накатило равнодушие ко всему, и он никак не мог понять Снежинского, когда тот, получив приказ на отход, возмущался: «Какой смысл? Держимся твердо. К нам бы, наоборот, переправлялись, нам на помощь».

Утром, когда стоял густой туман, они вброд перешли реку, нашли КП 409-го полка, а оттуда Вольхин, узнав, что его полк рядом, ушел к своим.

Оказалось, что от батальона их осталось всего человек пятнадцать. Из второй роты — ни одного бойца, из ротных — только их, старший лейтенант Цабут, и что с ними будет, куда их вольют, или заново сформируют батальон — никто еще не знал.

— Пока сидите все здесь, — показал капитан Шапошников на отрытые щели у штаба полка.[7]

Полковник Гришин только закончил доклад по итогам боев по прорыву через шоссе на совещании у командира корпуса, как сообщили, что противник крупными силами атакует артполк Малыха и выдвинутый к шоссе 2-й батальон полка Шапошникова. Для всех собравшихся на совещании это сообщение было, как гром среди ясного неба. В штабе разработали план наступления на Пропойск, и главный удар должна была наносить дивизия Гришина, опираясь именно на этот плацдарм. Теперь план наступления пришлось срочно пересматривать, а потом оно и вообще было отложено, когда стали известны последствия операции противника против Малыха и Леоненко.

На душе у полковника Гришина в эти часы было тяжело, как никогда. Таких последствий для дивизии он не мог даже предвидеть, тем более что видимых признаков предстоящего наступления немцев и не было.

Тревожили Гришина и обстоятельства гибели артполка и батальона: «Очевидно, противник подтянул на этот участок крупные силы, тогда наступление с форсированием реки может закончиться более, чем плачевно… Да-а, как же это могло случится, что потеряли целый артполк сразу… Если бы знать…» — думал Иван Тихонович.

Он не снимал и с себя вины за случившееся. Обязан был предвидеть, лучше должен был организовать разведку. Он вспомнил сержанта-разведчика, и на душе стало нехорошо. «Ну, кто же мог знать, что такое случится, собирались наступать, немцев на этом участке не было вообще, именно поэтому артполку и не оставили пехотного прикрытия. Да и настроение у всех после прорыва через шоссе было такое, что самое страшное уже позади, немец здесь не так силен. Рассчитывали на усталость противника и просчитались… Опять не учли маневренности Гудериана, да и не отнять — воюет он умно…», — думал Гришин. Еще раз просматривая цифры доклада командиру корпуса, полковник Гришин увидел, что баланс потерь опять изменился в пользу противника. При прорыве дивизии из окружения ее частями было уничтожено 15 танков, 35 автомашин, 12 минометов, 6 орудий и до 200 гитлеровцев. Впрочем, все эти цифры не были абсолютно точны, учесть все сложно, и Гришин допускал, что в действительности они нанесли ущерба противнику гораздо больше, т. к. мелкие группы тоже, конечно, что-то подбили, сожгли, но и погибли сами, и естественно, сообщить о себе ничего не смогли.

Не склонный преувеличивать потери противника, Гришин сам дотошно опрашивал работников штабов полков, но все равно общая цифра людских потерь, которые противник понес от частей дивизии с момента вступления в бой, включая сюда и раненых, которых можно было подсчитать очень приблизительно, все же подходила к пяти тысячам.

Кроме того — не менее пятидесяти танков, десятки автомашин, мотоциклов, много другой техники. Гришин много раз убеждался, что если бой велся на равных, допустим, батальон на батальон или батарея против десятка-другого танков, то наши его, как правило, выигрывали. Случалось, что и одна рота успешно отбивалась от батальона с десятком танков, но бывало и так, что рота немецких автоматчиков сдерживала наш батальон, а то и выигрывала с ним бой.

И потери — потери были за это время все же очень большими. В командном составе — из десяти комбатов боевых частей, считая и разведбат, с кем выехали на фронт, в строю осталось только двое, оба у Шапошникова. Остальные или погибли, как Козлов и Леоненко, или были ранены, как Лебедев, или пропали без вести. Из пяти командиров полков выбыли двое — Малинов и Фроленков. Пропали без вести начальники штаба у Корниенко и Фроленкова, убиты в первые же дни по прибытию на фронт, один за другим, два начальника оперативного отделения штаба дивизии, пропали без вести командир разведбата Соломин и командир противотанкового дивизиона Маков.[8]

Очень большие потери были среди командиров рот и взводов. Весь резерв командного состава исчерпан, хотя брали с собой сверх штата пятьдесят человек. Потери среди рядового и сержантского состава, если брать в цифрах, были тоже большие, но практически все батальоны сохраняли минимальную боеспособность и после понесенных потерь. И все же теперь, после гибели батальона Леоненко, в дивизии не хватало трех стрелковых батальонов. Это не считая, что так и не прибыли саперный, медсанбат, и разыскивать их теперь было просто бессмысленно: давно, конечно, воюют в другой дивизии.

Полковник Гришин, анализируя бои дивизии с момента прибытия на фронт, пришел к мысли, что причины неудач не только и не столько в том, что у противника так уж велико преимущество в танках и больше боевого опыта, просто часто им самим не хватает умения быстро распорядиться своими силами, мало порядка, настойчивости, при выполнении боевой задачи, и даже так — не везет. В целом дивизия в масштабе армии показала себя с лучшей стороны: в первых боях выстояла, не побежала, не рассыпалась, из окружения выходила организованно и фактически обеспечила прорыв корпуса и тыловых частей армии. Если бы не трагическая гибель артполка и батальона, которая смазала, в общем-то, неплохую картину, дело, в смысле наведения порядка и сохранения боеспособности в дивизии, было бы налажено быстро.

О том, что в Красной Армии вновь введен институт военных комиссаров и что теперь он официально комиссар дивизии, Петр Никифорович Канцедал узнал не 16 июля, в день выхода приказа, а спустя неделю. Собраться же всем вместе, политотделу дивизии и комиссарам полков, удалось только 27 июля.

Положение с укомплектованием дивизии политсоставом было крайне тяжелое: за две недели боев его выбыло более половины штатного состава. Из комиссаров полков, которые занимали эти должности до войны, оставалось только двое — Васильчиков в 771-м стрелковом и Макаревич в 278-м легкоартиллерийском. Причем второго поторопились, было, считать погибшим, т. к. он вышел из окружения и попал в свой полк спустя неделю. Тогда перед шоссе Макаревич, пока проталкивал в брешь подразделения полка, остался с небольшой группой, гитлеровцы шоссе закрыли прочно, и перейти его удалось поэтому позднее всех. Но то, что полк в хорошем состоянии вышел за Сож, было и его заслугой.

Комиссар 497-го гаубичного артполка Николай Иванов погиб, и Канцедал весть о его гибели переживал особенно. В полку его любили. И дело он знал. Вместо него назначили старшего политрука Коваленко, это был толковый политработник, но полка-то фактически не было — полсотни людей без матчасти. Надо формировать заново, а как сейчас это делать… У Корниенко комиссар, Артюхин, видимо, отстал с последним батальоном и в полку его не было, пришлось назначить нового, старшего политрука Александровского, из резерва.

С кадрами политработников в батальонах было еще сложнее, и Канцедалу немало пришлось поломать голову, чтобы хотя бы как-то заполнить их штаты комиссарами. С политруками в ротах и батареях было еще хуже и сложнее. В общем, об активной и целенаправленной политработе в ближайшие дни не могло быть и речи, и Канцедал на совещании смог сообщить лишь об общей обстановке на фронтах и в стране, насколько знал ее сам., задачи комиссарам полков и потребовать их выполнения. Пришлось, и это он понимал, говорить в основном общие слова — «поднять», «нацелить», «объяснить», «обеспечить», «добиваться».

Какие конкретно меры разработать, чтобы поднять моральный дух и настрой бойцов на победу — этого он в начале совещания и сам еще толком не знал. Газет почти не поступало, информация о положении на фронтах была крайне скудной. Единственное, что он точно знал, как комиссар — надо любой ценой обеспечить устойчивость обороны частей. Себя он знал и в свои силы верил, опыт был, орден Красного Знамени дали в гражданскую войну, наверное, не просто так.

Верил Канцедал и в своих подчиненных, комиссаров полков — все разные люди, но у каждого за плечами опыт работы. Они же большевики, а большевики не распускают нюни и в критической обстановке. Канцедал с удовлетворением почувствовал, что задачи свои в новом качестве комиссаров они все поняли правильно и настрой свой бойцам передать сумеют.

Сообща подумали, что в их обстановке можно сделать конкретно, что использовать в работе сегодня же, завтра.

Закончив совещание, Канцедал сказал:

— Можно, товарищи, пока есть время и возможность, полевая почта еще не уехала, написать письма домой.

Петр Васильчиков за все это время написал жене только два письма да и те таскал с собой, отправить не было возможности. Разгладив на сгибах исписанный карандашом листок, он прочитал:

«4 июля 1941 год. Добрый день, Полинька! Привет моим милым детям Валерию и Сергею, — и подумал в который раз: «Как ты теперь с ними, одному четыре, а младшему и года нет…». Пока я жив и здоров, особо серьезного еще не видел. Много паники, есть неорганизованность. Немного все нервничают. Начинаю привыкать к боевым действиям. Народ у нас неплохой. Если удастся свидеться, расскажу все. А в общем — борьба будет длительной, тяжелой. Одно помни — крови прольется много, но народ победить нельзя. Мы выполняем историческую задачу. Мужайся, крепись, расти детей. Очень жаль, что писать мне пока некуда и нельзя. Полевой почты пока нет и вся дивизия еще не собралась. Сегодня встретил в лесу Сазанова и Гурова. Беседовали. Целуй за меня ребят, крепко, крепко. Целую тебя несколько раз. С приветом любящий вас отец и друг».

«Пусть читает, как есть», — подумал Петр Александрович и взял второй листок.

«22 июля. Поля, здравствуй. Обстановка такая, что и писать стало неоткуда. Находились несколько раз в окружении. Положение очень серьезное. Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю: все равно скоро конец. Это должно и может случится, и ты Полинька не убивай себя до конца. Прольется много крови, но победа будет народной, — Васильчиков подумал не слишком ли он резко написал, жена будет переживать, когда прочтет эти строчки, но решил оставить: пусть знает правду. О внешнем мире, что делается внутри страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни газет, ни радио, а точнее — почти с отъезда из Горького. «Да-а, — подумал Васильчиков, — если уж я, комиссар полка, ничего за это время не читал и не слышал, то что же мне спрашивать с бойцов…». Часто вспоминаетесь вы, особенно в моменты относительного затишья от взрывов и общей огневой канонады. В остальном все диктуется положением, в которое ставит нас противник».

Петр Александрович вырвал чистый лист из блокнота и начал писать:

«27 июля. Здравствуй, Поля! Я пока жив и здоров. Правда, это дело относительное сейчас, моментом может все измениться. Рвутся снаряды и мины, летят разрывные пули. Будем надеяться, что все обойдется хорошо. Да, Поля, много приходится видеть горя и страданий людей. Как это иногда бывает жутко смотреть. Правда, у военных не так, а когда видишь бегущих растерянных женщин и детей, то сердце не выдерживает. Вот сволочи, что наделали, и знаешь, из-за нашей русской беспечности и доверчивости очень много просочилось сволочей — изменников, которые привели к известным поражениям и потерям немалых территорий. Шпионы и диверсанты обнаглели и живут даже в высших штабах. Они много и натворили безобразий. В письме всего не выложишь, но очень обидно понимать общее паническое настроение, развитие которого ведет к тому, что расстреливают командиров частей, а они по существу стрелочники. В этих делах, признаться, уши надо держать топориком и глядеть в оба. Я за то, что мы победим, но крови прольется много и желать нужно одного: если придется погибнуть, то с толком. Живы многие, но и многих у меня вывело из строя. Семь политруков убыло, Леоненко комбат, неизвестно где Павлов и ряд командиров, которых вряд ли знаешь. Вот даже Малинов Иван Григорьевич — его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он отстал и до сих пор нет в полку. Шапошников и Наумов живы. Малинов, я думаю, тоже жив, но где-нибудь заблудился, т. к. противник не пускает, так он в бою очень осторожный. Как будто раненый погиб командир корпуса и вместе с ним из штаба много. Сосед наш, Егоров, жив. Не горюй. Расти ребят, за меня не беспокойся, что бы ни случилось. Так нужно. Часто беседую с вами, расстраиваюсь. Берегите себя».

Петр Александрович перечитал письмо, подумал, что и это получилось слишком мрачное, жена почувствует его понимание обреченности и предчувствие гибели, но ничего исправлять не стал, добавил только: «Надеюсь, что еще увидимся».

Вспомнил детей, стиснул зубы, чтобы сдержать слезы, и написал: «Мои маленькие малыши, живите хорошо, слушайтесь маму, играйте вместе. Валера, вот убьем всех фашистов, и я к тебе приеду».

Это было последнее письмо комиссара Петра Васильчикова. Но он не мог этого знать, как не мог знать и того, что жить ему оставалось всего несколько дней.

Свое последнее письмо домой писал и комиссар 278-го легкоартиллерийского полка Матвей Михайлович Макаревич. О том, что оно будет последним, он тоже не мог знать, но был готов к тому, что любое его письмо может стать последним. За три недели, как они выехали на фронт, Макаревич решил настроить себя, что и каждый день его жизни может стать последним. Он любил эти редкие минуты общения с семьей через письма, старался писать домой при первой же возможности, хоть открытку, и сейчас, когда в запасе было полчаса времени, Матвей Михайлович начал письмо:

«Мусенька моя дорогая! Мои детки! Два дня тому назад я получил от тебя через Ковалева письмо. Рад бесконечно. После я уже писал на всех, но, выбрав свободную минуту, пишу тебе еще, тем более, что оно, может, где-либо затеряется. В Горький и Арзамас поедет Григорьев, он очевидно, обо всем и расскажет. Меня же в этот момент еще не было в полку. Но я был в окружении у немцев. В полку меня уже считали пропавшим человеком, наверное, так сообщит и Григорьев. А я все-таки выбрался из окружения. Чего-чего только за эти дни не пережито, ты, Мусенька, себе и представить не можешь. Я, было, уже решил остаться там, создать партизанский отряд и драться в тылу у фашистов. На мое место уже, было, назначили комиссара. Возвращению моему все довольны. Теперь ведь снова введен институт комиссаров. Все листовки фашистов направлены против нас. Но ничего из этого у них не выйдет. Наш полк дрался с немцами замечательно, лучше многих других. Замечательно дерутся Пономарев и его люди. На него и его людей посланы материалы на представление к наградам. Пономарев молодец, так и передай его Зине. Неплохо зарекомендовали себя и многие другие: Миронов, Братушевский, Юдин, Сердюков, Калинников. Прошу тебя передать их женам об этом. В предстоящих боях фашисты еще раз испытают всю силу нашего огня и мощь коллектива. Твои, Мусенька, желания, а они и всей страны, мы оправдаем. Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на тебя и деток. Но, увы, пока это только мечта. Я часто вспоминаю последние минуты, когда мы были вместе перед разлукой. Утешают меня только ваши фотографии.

Никому себя в обиду не давай. Духом не падай. Живи дружно со всеми женами командиров. Жалей деток, целуй их за меня. Пусть пишут и они мне. Когда разгромим фашистов, привезу тебе в клетке Гитлера, а хлопцам наганы.

Тысячу раз целую, твой любящий только тебя Матвей. Пиши».

Они оставили свои письма почтальону и уехали в полки, не зная еще, что пережить им предстоит гораздо более тяжелые минуты, чем выпадали до сих пор.

Через двое суток после трагедии на шоссе в расположение батальона Леоненко ходили разведчики лейтенанта Шажка. Вернулся он потрясенный, злой.

— Мертвый лес. Даже птиц не слышно. Тишина — гробовая. Что там, видно, творилось, только сосны могли бы рассказать, — доложил он Шапошникову. — Окопы завалены трупами. Встретил я, когда за шоссе к деревне ходили, двоих мальчишек, так рассказали, что из деревни на это место ходили женщины, думали, что, может быть, кто раненый окажется, одна женщина погибла, когда разжимала пальцы с гранатой. Своих немцы увезли на четырех грузовиках. Мальчишка говорит, что пленных немцы не брали. Рассказал он еще, что к ним в деревню немцы привезли от Сожа раненого комиссара. Держали его, окровавленного, привязанным к дереву, у деревни, а потом расстреляли. Пока немцы не видели, он тихонько взял у комиссара документы и передал отцу. Это был комиссар гаубичного полка Иванов. Мальчишка рассказал, что с комиссаром были еще трое наших бойцов, поили немецких лошадей, а потом куда-то исчезли.

— Но ведь комиссаров немцы в плен не берут, убивают на месте, — сказал Шапошников.

— И вот еще что, товарищ капитан, — продолжал Шажок, — сколько можно было, мы осмотрели убитых, хотя чуть не задохнулись от смрада. Думал, что опознаем полковника Малинова. Всех, конечно, осмотреть невозможно, это надо неделю туда ходить. Так вот этот мальчишка, Ваня, когда я ему показал маленькую фотокарточку Малинова, что он мне в прошлом году подарил, представьте себе — опознал его. Говорит, что они этого полковника хоронили с отцом на третий день, как кончился бой. А вот место описать точно не смог. Убит он был, по словам Вани, у грузовой машины. С ним были сержант и водитель. Сомнительно, конечно, что убитого можно так легко опознать по фотографии. Некоторые детали его рассказа кажутся достоверными, но другие — нет. Он хорошо помнит, что хоронили полковника. Отец куда-то спрятал документы и планшет. С отцом бы его об этом поговорить, да в деревне немцы… Это пацаны бегают, ничего не боятся. Но и это еще не последняя версия… У Александровки-второй мы встретили деда и тот рассказал, что правее деревни, в лесу, недалеко от Сожа, в большой воронке от бомбы ребятишки нашли мертвого полковника, а с ним и старшину. Оба, по-видимому, застрелились. Кто это, не Малинов ли?

— Ну, знаешь, это уж слишком, столько версий.

— Но ведь из полковников в нашей дивизии никто не погиб, он один, да и из штаба корпуса тоже. Сам дед этого места захоронения не знает, а ребятишки, которые ему это рассказали, пропали. Мы пытались поискать сами, но столько там воронок, разве обойдешь. Да и странно, что они застрелились, как ребятишки говорят. Ну, как они могли это определить по мертвым? Да и зачем им было стреляться — Сож совсем рядом. Разве что были тяжело раненные или в плен боялись попасть. А в принципе — и этот полковник мог быть Малиновым.

— Так тебе ребятишки и разбираются в званиях.

— Четыре шпалы, сказали, и дед запомнил. Эх, и тому мальчишке хочется верить, что опознал по фотокарточке. Говорил он искренно. Но проверить это сейчас невозможно. Через пару ночей попробую еще сходить к шоссе. Жаль, что с мальчишкой не договорился о встрече, побоялся: зачем ему рисковать?

— А что немцы? — спросил Шапошников.

— Все то же: отдельные пулеметные гнезда на зрительной связи, вряд ли больше пулеметной роты по всему нашему участку берега. Да те же две минометные батареи.

— Это я понимаю, что сил у них здесь мало, но позиции такие заняли, что весь наш полк держат. Одной ротой фактически, — горько вздохнул Шапошников. — И соседи тоже: ночью Пропойск берут, а днем немцы их в Сож сбрасывают.

Шапошников, в голове которого версии об исчезновении полковника Малинова смешались окончательно, решил больше не ломать об этом голову.

Полковник Малинов тайну своей гибели или исчезновения унес с собой навсегда…[9]

[1] В. Тюкаев был награжден за выполнение этого задания медалью «За боевые заслуги».

[2] Командир отделения батальона связи старший сержант Павел Шмонин при выходе из окружения в одной из стычек был ранен, взят в плен и расстрелян карателями. Чудом выжил, а когда поправил здоровье, организовал из окруженцев партизанский отряд. «Группа Валентина Майорова» — так назывался действовавший на Кричевщине отряд Павла Шмонина. На его счету немало смелых операций. Награду П. Шмонину, орден Красного Знамени, вручал в Москве «всесоюзный староста» М. И. Калинин. После войны П. Шмонин, коренной нижегородец, связал судьбу с г. Кричевом.

[3] Через несколько дней после исчезновения полковника Малинова со своих должностей были сняты начальники особых отделов полка и дивизии Н. Потехин и В. Горшков.

[4] Капитан Найда умер в госпитале в Брянске от тяжелого ранения.

[5] Войну И. Малых закончил в звании полковника, командиром артиллерийской бригады. Награжден орденом Ленина и четырьмя орденами Красного Знамени.

[6] Спустя 45 лет А. Самойленко побывал на месте этого боя, еще раз прошел от стрелковых ячеек до окопчиков боевого охранения, где был ранен. В одном из окопчиков нашли череп, пробитый пулей. А. Самойленко держал его в руках, безуспешно пытаясь определить, кто это мог быть из его однополчан…

[7] Погибших в этом лесу местные жители начали хоронить после того, как фронт ушел на восток. С. Радиевская рассказала, что у нее были документы восемнадцати бойцов-горьковчан, но все они пропали, когда попали к полицаям. До октября хоронил в окопчиках погибших Ф. Левков со своим сыном Иваном. Анна Лазаренко о тех днях рассказала так: «В отступление мы не пошли, спрятались в погребушке. Заглянул немец, приказал выходить, а мы онемели от страха. Он снял с ремня гранату и бросил в нас. Погибла женщина, соседка, двое ее детей, мальчиков, а третий, грудной, был у нее на руках и остался жив. Помню, как немцы гнали наших пленных, спотыкаются, бедняжечки, а немцы их бьют… Погибшие в лесу были под каждым кустом. Мы просто прикапывали их там, где они лежали». Два месяца лежал прямо на улице в деревне Александровка 2-я труп погибшего красноармейца, жители не хоронили его, боясь немцев, стоявших в деревне…

[8] По данным одного из бойцов, командир 238-го отдельного противотанкового дивизиона майор Федор Митрофанович Маков перед прорывом якобы вышел на немецкую колонну, которая шла по просеке, и сел в остановившийся немецкий танк. Больше о его судьбе ничего не известно. В Книге памяти записано, что он пропал без вести не в июле, а в ноябре 1941 года.

[9] В 1945 году командир батальона связи Ф. Лукьянюк во время застолья рассказал знакомому подполковнику СМЕРШ о загадке исчезновения полковника И. Малинова. Тот пообещал по своим каналам узнать что-нибудь. Через некоторое время подполковник при встрече сказал Ф. Лукьянюку: «В Африке ваш Малинов». Лукьянюк тогда не уточнил, надо понимать это буквально или иносказательно. В 1945 году после окончания войны жене Малинова позвонил неизвестный и сказал, что завтра через город проследует эшелон и она может увидеть своего мужа. Прошел эшелон с заключенными, но Малинова не увидела среди них своего мужа. В Книге памяти указано, что полковник И. Г. Малинов пропал без вести, но не в июле 41-го, а в сентябре 42-го.

« Глава 3

« Оглавление »

()

Рейтинг@

© 2001—2007 Валерий Киселев (текст), Вадим Киселев (оформление)

хризолидокарпус купить в москве
Hosted by uCoz