Валерий Киселев

9. «Мы не дрогнем в бою…»

Вышедшая из окружения 137-я стрелковая дивизия была переброшена сначала в Елец, а к утру 5 ноября — в Ефремов. Командующий 3-й армией генерал Крейзер поставил дивизии задачу занять оборону по реке Красивая Меча и прикрыть шоссе Ефремов — Тула.

«Понимаю, что не отдохнули и не успели доформироваться, — вспоминал полковник Гришин слова генерала Крейзера, — но пойми: твоя дивизия сейчас самая боеспособная единица в армии».

Полковник Гришин, пока разгружался эшелон, в который раз за последние сутки достал карту. «Пятнадцать километров фронта… Это на восемьсот-то человек!« — подумал он и вспомнил ориентировку Крейзера: «Противник — части 2-й полевой армии — от Ефремова примерно в 30-50 километрах… До двух пехотных и одна танковая дивизия». «Конечно, шоссе Ефремов — Тула немцам сейчас крайне необходимо, — думал Гришин. — Можно ударить на Тулу с юга, а там дорога и на Москву…».

— Иван Тихонович, — к Гришину подошел полковник Кузьмин, начальник артиллерии дивизии, — обещанный командующим артполк прибыл. Состояние отличное, только что переформировались. Матчасть новая. Теперь с ними у нас сорок одно орудие в дивизии. Живем! — довольно заключил Кузьмин.

«Да, если действительно полк хороший и свежий, то воевать можно», — с удовлетворением подумал полковник Гришин.

— Алексей Александрович, — позвал он своего начальника штаба полковника Яманова, — мы с Кузьминым и Кустовым поедем на рекогносцировку, а ты с Канцедалом размещай людей и готовься к маршу.

На единственной в полку полуторке Гришин и Кузьмин с небольшой охраной выехали из Ефремова на указанную полосу обороны по Красивой Мече.

— Как думаешь распорядиться своим богатством? — спросил Гришин Кузьмина, снова доставая карту.

Машина быстро ехала по подмерзшей дороге. С серого неба белыми хлопьями шел снег, но чувствовалось, что зимняя погода еще не установилась.

— Конкретно решим после того, как все осмотрим, но уже сейчас видно, что самый опасный участок у Яблоново. Туда хотя бы один дивизион сразу надо поставить, — сказал Кузьмин.

Западный берег реки оказался значительно выше, но, посоветовавшись с Кузьминым, Гришин решил поставить артиллерию по восточному берегу реки: там позиции были удобнее и в случае необходимости отхода не надо будет переправляться через реку.

— А пехоту придется ставить все же и по западному берегу, — уверенно сказал Гришин после некоторого раздумья. — Усильте ее полковой артиллерией. У Михеева шесть орудий, у Шапошникова два. Сорокапятки в случае чего перетащим, а артполк весь придется ставить вдоль реки по восточному берегу.

Около трех часов ездили они вдоль Красивой Мечи, сверяя местность с картой, прикидывая, где поставить батарею, а где можно обойтись и одним орудием, где придется развернуть батальон, а где можно оставить и необороняемый участок.

— Как Тришкин кафтан, — беззлобно ругался Гришин. — Попробуй растяни восемьсот человек на пятнадцать километров!

— Нельзя быть сильным везде, Иван Тихонович, — с шутливой назидательностью напомнил ему Кузьмин.

— Этот закон сейчас не годится. Слабым нельзя быть ни в одном месте, — серьезно ответил Гришин. — Проткнут оборону хотя бы в одной точке — и вся наша оборона потеряет смысл. За танками же не угонишься. И эшелонировать оборону нечем.

— Вот я и предлагаю в резерве держать половину всех орудий, как пожарные команды, — предложил полковник Кузьмин. — Где будет жарко, туда и посылать. Как думаешь, сколько дней в нашем распоряжении.

— Все зависит от погоды. Пристынет по-настоящему — и пойдут. Может быть, дней пять, может — неделя, — ответил Гришин. — Поехали к своим. В целом все ясно. «Но как же воевать без обоих соседей… — тревожился Гришин. — Это опять верное окружение…».

К вечеру 5 ноября оба стрелковых и артиллерийский полки 137-й дивизии выступили из Ефремова занимать отведенные им участки обороны.

В 624-м стрелковом полку «старички« обсуждали новость: вернулся из госпиталя их первый командир полка майор Фроленков, раненный еще в июльских боях.

— Ну, Андрей Григорьевич, принимай полк, командуй, а я опять при тебе комиссарить буду, — сказал Фроленкову Михеев. — Задача поставлена, людей в полку ты знаешь.

— После марша собери всех командиров рот и батальонов, хочу посмотреть, кто из старых остался.

Когда полк вышел к Красивой Мече и занял оборону, вечером к Фроленкову стали приходить и представляться командиры. Хотя на марше он мельком и видел некоторых из них, все равно сейчас встреча с каждым была теплой и дружеской.

Комбатов было только двое — лейтенанты Нагопетьян и Савин. Нагопетьяна майор Фроленков до этого знал только в лицо, в июле он был лишь взводным, и теперь с удовольствием оглядывал этого высокого красивого парня с живыми черными глазами.

— Вот, Андрей Григорьевич, есть предложение представить его к очередному званию, — сказал Михеев. — Парень что надо, в полку первый смельчак.

В избу вошли еще двое. Фроленков узнал Тарасова и Александрова.

— О, парторг с комсоргом, неразлучные друзья, — пробасил Фроленков. — Садитесь на лавку, — он видел их обоих днем и поговорил подробно с каждым.

Вошли, крякая с мороза, еще несколько человек.

— Дзешкович, минометчик? — спросил Фроленков.

— Так точно, товарищ майор, — ответил краснощекий лейтенант.

— Командир полковой батареи старший лейтенант Денисенко… Комиссар батареи младший политрук Василенко, — представились двое молодцеватых командиров в хорошо подогнанных шинелях.

— Товарищ майор, младший политрук Василенко с нами с августа воюет, — сказал комиссар полка Михеев. — Командир батареи новенький, но тоже с боевым опытом.

Фроленков поздоровался с каждым, предложил сесть.

В госпитале он часто думал, как вернется в свой полк, мечтал об этом, и мысли не допускал, что попадет в другую часть. Поэтому был искренне рад, когда из управления кадров фронта его направили в родной полк.

Фроленков знал, что полк трижды попадал в окружения, вышел из последнего с тяжелыми потерями, поэтому боялся, что из своих старых командиров никого не встретит. А тут — живы оказались многие, кого он хорошо знал и любил. И Михеев с Тарасовым, с которыми он формировал полк, и комсорг полка Александров, заметно возмужавший за это время. Адъютант командира полка лейтенант Рак, который тогда, в июле, когда Фроленкова ранило, сумел вывезти и сдать его в госпиталь. Старший лейтенант Новиков, первый помощник начштаба. Фроленков любил его за холодный трезвый ум не по годам, уважал, как отличного штабиста. Начальник штаба в полку был третьим за четвертый месяц, а помощник оставался все тот же, одно это вызывало у Фроленкова уважение к Новикову.

Майор Фроленков еще на построении и марше узнал в лицо многих старых бойцов-арзамасцев, нескольких человек взводных, но большинство в строю стояли незнакомые.

За четыре месяца войны из строя выбыло шесть командиров батальонов. Это были опытные люди — капитаны Козлов, Елькин, Терехин. Теперь батальонами командовали мальчишки-лейтенанты.

Хотя какие это батальоны — с роту каждый. Фроленков всегда любил и уважал смелых и отчаянных, но ценил и опыт. Ему сразу понравились оба комбата, но закралось и сомнение: сумеют ли они четко управлять своими батальонами в такой сложнейшей обстановке, когда решается судьба войны?

Пригласив всех к разложенной на столе карте, майор Фроленков поставил задачи командирам батальонов, артиллеристам и минометчикам:

— У вас, Савин, участок обороны вдвое больше, потому что у Нагопетьяна танкоопасное направление. Но тоже быть готовыми встретить и танки. Оборону строить отдельными опорными пунктами. Завтра с утра все с тобой наметим вместе. Ну, а тебе, Нагопетьян — Яблоново. Тут и переправа через реку и немцам кратчайший и наиболее удобный путь. Денисенко, здесь четыре орудия поставите. Зарываться в землю капитально и стоять насмерть, а то придется еще и родную арзамасскую земельку покидать. Вам, товарищи коммунисты, довести до каждого бойца, подчеркиваю — до каждого, мысль, что это последний рубеж. От нас зависит сейчас судьба Родины, чтобы это поняли все.

Сдал свои полномочия командира полка и капитан Шапошников. С 9 августа он считался временно исполняющим обязанности командира полка. Несколько раз предлагал ему полковник Гришин утвердить в должности постоянно, но всякий раз Александр Васильевич отказывался. Штабная работа ему была больше по душе, на командной же требовалось и больше чисто физических качеств, а со здоровьем у Шапошникова было неважно: мучили боли в желудке. Перед Гришиным свой отказ он мотивировал и тем, что по званию не может быть командиром полка. Полковник Гришин понял, что Шапошникова не уговорить. А тут как раз Крейзер предложил нового командира полка и Гришин, решив, что хуже не будет, если Шапошников останется начальником штаба, быстро смирился с этим. А после первого же разговора с новым командиром полка был и рад, что заполучил к себе в дивизию такого человека.

Новый командир 771-го стрелкового полка 39-летний майор Гогичайшвили, высокий, красивый грузин в отлично сидевшем новом белом полушубке показался Шапошникову таким свежим, что он невольно подумал: «Майор на фронте еще не был».

Поздоровавшись с Шапошниковым и Наумовым, Гогичайшвили сказал:

— У меня раньше полк был с такими же цифрами, только в другом сочетании. У вас семь-семь-один, а у меня семь-один-семь. Когда об этом узнал, было такое чувство, что вернулся в родной полк.

— А где вы раньше воевали, товарищ майор? — спросил Шапошников.

— Под Себежем начал, потом у Полоцка. В сентябре ранен. Госпиталь. И вот назначен сюда.

— Не о вас ли как-то статья была в «Красной Звезде»? — спросил Наумов, — Что-то фамилия ваша показалась знакомой.

— Да, как-то летом писали. Это о том, как мы под Себежем немецкий полк расколошматили. А вы где воевали? Расскажите хотя бы кратко о пути полка. И давайте обращаться не по званиям. Не люблю я этого. Малхаз Ираклиевич, — протянул Гогичайшвили руку Шапошникову.

— Александр Васильевич, — удивленно ответил Шапошников, — Начали мы от Орши, вернее, там выгружались. В первый бой вступили под Чаусами, там же попали в окружение, вышли за Сож у Пропойска, потом воевали западнее Рославля. Отходили через Сураж до Трубчевска. Еще раз в окружении оказались. Сентябрь стояли у Погара на Судости, и вот — из третьего окружения только что вышли.

— Да, досталось вам… Доложите о состоянии полка в данный момент.

— Активных штыков — сто пятьдесят, ручных и станковых пулеметов — пятьдесят, орудий — два, — доложил Шапошников, — Очень плохо со средним комсоставом. Нет ни одного командира батальона. Но штаб полка в хорошем состоянии, сколочен, люди все на своих местах, с боевым опытом.

— Я хочу познакомиться с каждым, Александр Васильевич.

— Хорошо, я сейчас распоряжусь, чтобы подготовились к представлению.

Шапошников с удовольствием рассказывал о каждом своем помощнике, приходившем представляться, и Гогичайшвили заметил:

— Ну что ж, вижу — в полку подобрались замечательные люди, вам можно только позавидовать. Я думаю — сработаемся, — улыбнулся Гогичайшвили. — Давайте подумаем, кого можно поставить комбатами.

— Товарищ майор, может быть, не будем дробить те силы, что у нас есть, и сведем их все в один батальон, а дадут пополнение — развернемся, — предложил Шапошников. — Так и управлять будет легче. А комбатом предлагаю старшего лейтенанта Свинаренко, он кадровый, до войны командовал ротой. Наиболее опытный. В полку, правда, только с сентября, но в окружении показал себя отлично.

— Хорошо, готовьте приказ на утверждение. Но как же мы растянем все, что у нас есть, на семь километров…

— Давайте завтра на местности и решим, вплоть до пулемета. Бойцы в полку надежные, не побегут, ручаюсь за каждого, поэтому пулеметчиков можно ставить и на самостоятельные участки, — предложил Шапошников. — Будем считать каждого за взвод, что же поделать. Иного выхода не вижу.

— Да, надеяться на пополнение сейчас бессмысленно. Все, что есть, идет под Москву, там самое главное, — сказал Гогичайшвили.

— У нас кадровые бойцы, хотя их немного и осталось, но как корешки, если зацепятся, то ничем их не выдернуть, — сказал Наумов.

— Да, кадр есть кадр, — с гордостью добавил Шапошников.

— В полку сейчас ненадежных и нестойких нет, такие в окружении остались, — сказал Бородин, уполномоченный особого отдела полка. — Настроение у людей — драться до победы или до смерти.

— Ну, что ж, товарищи, — заключил майор Гогичайшвили, — теперь воевать будем вместе.

Весь день 6 ноября бойцы дивизии полковника Гришина вгрызались в начавшую подмерзать заснеженную землю у неприметных деревенек Ереминка, Верхний Изрог, Яблоново, Закопы, раскинувшихся на многие километры вдоль Красивой Мечи. Не только комбаты, но и командиры полков лично обошли все участки обороны, осмотрели буквально каждый окоп и огневую позицию каждого пулемета и орудия.

Лейтенант Вольхин, получив на свою роту в сорок пять человек участок почти в полтора километра, даже не удивился. Настолько он привык за эти четыре месяца войны к вынужденным нарушениям боевого устава, к бесконечным трудностям и условностям, что, казалось, удивляться больше нечему.

Небо на западе было затянуто низкими серыми облаками, незаметно смыкалось с землей и от самого горизонта до их позиций было огромное, чуть холмистое поле, изредка перерезанное оврагами, лишь кое-где стояли голые кусты, да очень редко одинокие голые березки.

Часа два расставлял Вольхин своих людей. Особенно повозиться пришлось с пулеметами. Хотя имелось их всего три, но поставить их надо было так, чтобы в бою не передвигать. Дорога с запада проходила метрах в пятистах севернее его позиций, Вольхин оценил это и успел порадоваться, что если немцы пойдут, то сначала на соседа, у него будет время осмотреться.

Продрогнув на ветру, Вольхин пошел к своему будущему КП. Трое бойцов, скинув ватники, копали яму под блиндаж. Еще двое пилили бревна от разобранного гумна.

Вольхин присел у костра, протянул к огню ладони. Быстро стало темно, потянуло в сон. Последние несколько дней он спал довольно много, но, видимо, из-за прежнего недосыпа и напряжения спать все равно хотелось все время. С питанием стало нормально. Пшенной каши с подсолнечным маслом давали в неограниченном количестве и Вольхина после еды всегда клонило в сон.

Заметив, что с правого фланга, от дороги, к нему идут двое, Вольхин встал.

Один из них был сержант Фролов, его командир взвода.

— Новый политрук у нас, командир, — сказал Фролов.

Старого политрука, Белькова, назначили комиссаром формировавшегося минометного батальона и несколько дней Вольхин жил без политрука.

— Назначен к вам в роту, младший политрук Очерванюк, Анатолий.

Крепко поздоровались. Вольхин быстро и внимательно оглядел своего нового товарища: ебольшого роста, но внушительный, подтянутый, вид сосредоточенный, серьезный.

— Воевали? — спросил его Вольхин.

— Немного. Выходил из окружения под Трубчевском.

— Ну, так и мы тоже оттуда.

— Я в другой дивизии тогда служил. Секретарем в политотделе. Работа бумажная, одна канцелярия. А здесь попросился на роту, — начал рассказывать Очерванюк, — с начальником политотдела мы еще в той дивизии служили. Я газеты свежие привез. Думаю сразу познакомиться с людьми.

— Давай, знакомься, — ответил Вольхин. — Позиции — от той березы до бугорка — все наши.

Очерванюк сразу же ушел, и Фролов сказал Вольхину:

— Вот человек, даже не погрелся.

— Хорошо, значит — парень дельный, — ответил Вольхин.

Полковник Кузьмин, весь день вместе с командиром артполка майором Новицким расставлявший батареи на позиции, в штаб дивизии приехал поздно вечером.

— А Новицкий где? — спросил его полковник Гришин.

— Остался со штабом в первом дивизионе. Ну и командир нам достался, Иван Тихонович, золото-человек.

— Да уж, от самого Бреста вывел полк и сохранил в стольких боях, это редкость большая, — ответил Гришин.

Оба артиллерийских полка — 497-й гаубичный и 278-й легко-артиллерийский — были расформированы и исключены из штатов дивизии, люди частично переданы в 17-й артполк, частично выбыли в распоряжение командующего артиллерией фронта.

— У него в полку большинство бойцов еще с финской служат, а сам он и в гражданскую воевал. Чапаевского склада командир, в полку его все как отца любят, — сказал Кузьмин.

— Давай поешь быстрее и над картой надо поработать. Яманову скоро оперсводку делать, — ответил Гришин.

Политрук Николай Мазурин, получивший назначение в дивизию Гришина, не ожидал здесь встретить кого-нибудь из знакомых. Из-под Трубчевска он выходил с группой из Ивановской дивизии, в которой воевал весь сентябрь и октябрь. Дивизия была на переформировке, и в отделе кадров армии его, как политработника, решили сразу направить в боевую часть. Найдя политотдел дивизии, он неожиданно узнал в батальонном комиссаре их бывшего комиссара полка Кутузова.

— Мазурин? Вот так встреча!

Не виделись они с августа, оба обрадовались, так как хорошо знали друг друга и раньше.

— Назначен секретарем в дивизионную газету, — сказал Мазурин.

— А я здесь начальник политотдела. Но какая газета? — удивился Кутузов. — Заявку на газетчиков, правда, подавали, но никакой материальной базы для издания газеты еще нет.

В избу вошел мрачноватый военный с четырьмя шпалами в петлицах старой шинели.

— Товарищ полковой комиссар, это политрук Мазурин, наш будущий газетчик, — представил его Кутузов.

Комиссар дивизии Канцедал подозрительно посмотрел на Мазурина. Весь его вид, типичного окруженца, не внушал доверия.

— А партбилет у вас с собой?

Мазурин заметил, как побледнел начальник политотдела. «Эх, не догадался спросить…« — было написан на его лице.

— Все в порядке, товарищ полковой комиссар, — и Мазурин откуда-то из-за шеи достал партбилет.

Канцедал посмотрел документ. Кутузов ожил, чуть заметно облегченно вздохнул.

— Хорошо… А почему вы так одеты? — спросил Канцедал. — Снимите это немедленно, — и потянул Мазурина за грязное полотенце, заменявшее шарф. — Назначен секретарем редакции газеты… Какой еще редакции? У нас сейчас главная задача — сплотить людей в частях. Пошли его агитатором к Фроленкову, в Яблоново. Там бой ожидается.

Канцедал вышел, и Кутузов с Мазуриным остались одни.

— Ты не думай, это он только внешне такой сердитый, а так очень доброжелательный человек, работать с ним легко, — сказал Кутузов. — Старый большевик, орден Красного Знамени за финскую кампанию.

— А что, вы один в политотделе?

— Сейчас да. Все ушли в части. Штат укомплектован, но все равно людей не хватает. Здесь много наших из той дивизии. Очерванюка помнишь? Упросил меня послать его политруком роты. Надоело, говорит, бумагами заниматься. А народ в политотделе подобрался хороший, многие кадровые, фронтовой опыт у всех, и дело знают. Постепенно познакомишься со всеми. А с газетой пока подожди. Редактора пришлют, тогда и будешь заниматься. Но материалы собирай, знакомься с людьми, вникай в дела. Переночуешь у меня — и с утра в полк. Есть хочешь, конечно? У меня картошка где-то была, вот только без хлеба.

Весь день 7 ноября работники политотдела дивизии находились в частях. Беседовали с бойцами, читали газеты, проводили партийные и комсомольские собрания. О том, что в Москве в этот день был традиционный парад на Красной площади, узнали вечером — в Ефремове слушали по радио выступление Сталина, записали его от руки и быстро распространили по частям. Эта весть, что в такое тяжелейшее время, когда враг у Москвы, все же был парад, всколыхнула даже самых равнодушных и уставших. «Под Москвой должен начаться перелом в войне!« — эти слова Сталина, его непреклонная уверенность в Победе передались и каждому бойцу дивизии.

— Какой подъем у людей! — сказал Кутузов Гришину, вернувшись поздно вечером в штаб. — Я такого еще не видел! Даже бойцы говорят, что чувствуется перелом. Почти семьдесят заявлений в партию за один день! Даже спрашивают: почему стоим, а не наступаем?

Полковник Гришин только что закончил подписывать наградные листы. Было их двадцать один, в основном на связистов, героев боя в Гремячее — Трояновский.

— Подпиши наградной на Михайленко, — сказал Гришин.

— К ордену Ленина? Хороший парень, сегодня тоже заявление в партию написал, — отметил Кутузов. — Туркин, Филипченко — к Красному Знамени? Достойны оба.

Подписав остальные наградные листы, Кутузов сказал:

— Теперь хоть есть на чьих примерах воспитывать. Это же очень важно, когда в дивизии свои герои. А то пятый месяц воюем, и ни у кого наград нет.

— Завтра же отвези в военный совет армии и скажи, чтобы по возможности не задерживали, — сказал Гришин.

Он понимал, что этих награжденных еще мало, в действительности следовало бы наградить в десятки раз больше. Многие погибли героями в такое время, когда было не до наград, часто наградные и писать было некому, потому что в подразделениях погибли все командиры, случалось и так, что не умели и описать факт подвига.

Многие бойцы, честно воевавшие с первых дней и имевшие на своем счету по десятку уничтоженных гитлеровцев, считали, что ничего особенного они не сделали. Это как работа, только с военной спецификой. Затем они и воюют, чтобы фашистов бить. А новые командиры, пришедшие в дивизию недавно, не подавали наградных листов, потому что еще плохо знали людей, а часто и не догадывались спросить, как они воевали месяц-два назад.

— Впредь позаботьтесь и доведите до всех командиров и политработников, чтобы ни один факт отличия или подвига не оставался без внимания, — сказал Кутузову Гришин, — а то ведь у нас как бывает: уничтожил в одном бою десяток — герой, а за два месяца нащелкал три десятка — не замечаем.

Еще несколько дней после октябрьских праздников в полосе дивизии было тихо, и полковник Гришин ежедневно прочитывал в боевых донесениях из полков одни и те же фразы: «Противника на участке обороны нет… Потерь нет… Политико-моральное состояние личного состава хорошее… Боеприпасы есть. Продукты есть». «Еще бы недельку такого затишья…« — мечтал Гришин.

Из-под Тулы прибыла группа командиров 409-го полка во главе с майором Князевым. Из окружения они вышли организованно, с оружием, более четырехсот человек, но по приказу местного командования весь рядовой состав был влит в действующие под Тулой части, и в Ефремов приехали лишь человек тридцать среднего комсостава. Так по существу полк предстояло формировать заново, и даже при самых лучших темпах раньше, чем к 1 декабря, он не мог быть боеготов.

Никакого пополнения за эти дни стояния на Красивой Мече дивизия не получила, не считая нескольких десятков человек из расформированного батальона аэродромного обслуживания.

Еще 7 ноября от полков в направлении Корсаково были высланы разведгруппы, а утром 12-го полковник Гришин получил донесение, что видели немецкую разведку. Вечером этого же дня один из комбатов прислал в штаб дивизии срочное донесение, что видели движение групп немецких танков — двадцать, десять и двенадцать машин.

В этом же донесении Гришин прочитал, что через боевые порядки стрелкового батальона прошли подразделения 6-й гвардейской дивизии. «Мы не удержали, а вы и тем более», цитировал комбат слова одного из командиров гвардейцев. Гришин ревниво усмехнулся: «Как будто гвардейцы — значит какие-то особые». И распорядился привести все части дивизии в полную боевую готовность.

С утра 13 ноября он еще раз объехал всю полосу обороны дивизии, тщательно осматривая в бинокль серый горизонт. Занесенные снегом поля казались безжизненными, но свинцовые облака на западе словно предвещали что-то грозное и страшное.

А утром 14-го полковнику Гришину позвонил майор Гогичайшвили и словно оглушил:

— Немцы! Пытались прорваться сходу. Колонна в пятьдесят автомашин, через Яблоново.

— Ну и как?

— Пять автомашин уничтожили из сорокапяток, остальные развернулись и отошли. Противник готовит вторую атаку.

— Танки видел?

— Нет, только машины. Но засекли и минометы.

— Держись, назад ни шагу, — строго сказал Гришин.

Он положил трубку на телефонный аппарат, встал и начал быстро-быстро ходить взад-вперед по избе. «Думали с налету, нахалы… Неужели не знают, что здесь дивизия развернута? Хотя, по их понятиям, здесь не больше батальона. Надо ждать и танки, — Гришин вспомнил донесение о трех замеченных группах танков противника. — Вся надежда сейчас на артиллеристов…»

Около 11 часов дня лейтенант Георгий Зайцев, командир взвода управления батареи старшего лейтенанта Николая Белякова, находившийся с разведчиком и телефонистом у шоссе на западном берегу Красивой Мечи, доложил комбату по телефону:

— Товарищ старший лейтенант! Вижу двенадцать танков. За ними автомашины с пехотой, много, трудно сосчитать.

— На каком расстоянии от тебя? — спросил комбат.

— Полтора километра.

— Давай данные для стрельбы.

Зайцев, быстро подготовив данные для стрельбы, передал их комбату. Танки приближались, хорошо стал слышен утробный рокот их моторов. Ровной цепью сползавшие по склону на позицию батареи, они медленно увеличивались в размерах.

— Страшно? — услышал Зайцев в трубке голос Белякова. — Ничего, не дрейфь. Сейчас начнем, и все пройдет.

Зайцеву действительно было страшно, потому что впереди только немцы, а свои — далеко и сзади. Эти несколько минут ожидания, когда танки подойдут поближе, казались ему бесконечными.

— Даю первый залп. Корректируй! — услышал Зайцев по телефону.

Чуть впереди танков встали шесть разрывов.

— Даю поправку! — Зайцев почувствовал, как проходит нервная дрожь.

После нескольких залпов по ним танки стали разъезжаться в стороны, но потом все же упрямо поползли вперед, оставляя за собой облака снежной пыли.

Батарея сорокапяток старшего лейтенанта Денисенко стояла чуть впереди и левее батареи Белякова, готовая открыть огонь прямой наводкой.

Политрук Василенко, когда на горизонте показались шедшие веером танки, еще раз обошел расчеты своих орудий.

— Ребята! Танки не тяжелые! Цельтесь лучше, без команды не стрелять!

Его самого охватило нервное возбуждение, но страха не было, голова оставалась ясной. Едва встав за наводчика к первому орудию, Василенко услышал, как от расчета к расчету прокатилось:

— Батарея! Приготовиться! Огонь!

Василенко поймал в перекрестие прицела танк, немного выждал и выстрелил. Орудие дернулось, звякнула упавшая гильза.

— Снаряд!

Снова поймав в прицеле танк, Василенко увидел, что он уже стоит и из верхнего люка густо идет дым. — «С первого выстрела?« — удивился Михаил.

Еще несколько снарядов Василенко выпустил, действуя автоматически — только звякали гильзы под ногами. Стояли и горели четыре танка, а через несколько минут задымились и еще два. Оставшиеся шесть танков, не дойдя метров триста до позиций батареи, дружно развернулись и ушли на запад.

Политрук Михаил Василенко, пятясь от орудия, сел на зарядный ящик и смахнул пот с разгоряченного лица. Вытер лицо снегом.

— Как будто поленицу дров нарубил, — прогудел Василенко, всматриваясь в два подбитых им танка.

— Товарищ политрук, вас командир батареи на свой НП вызывает, — подбежал к Василенко связной.

— Здорово ты их, Михаил, — комбат Денисенко крепко пожал ему руку. — А почему сам встал к орудию?

— Да вижу, что наводчик молодой, волнуется. Хотел только показать, но увлекся.

— Начальник артиллерии дивизии звонил. Благодарность тебе объявил.

— А остальные танки чьи? — спросил Василенко.

— Два сержант Орлов подбил, из взвода Гуммерова, а два кто-то из батареи Белякова. А хорошо мы им дали! — оживился Денисенко, — И потерь никаких, удивительно.

— Ты думаешь, что они теперь и упокоятся? Наше счастье, что нелетная погода, да танки шли без пехоты, — сказал Василенко.

Первые нахальные попытки гитлеровцев сходу прорваться к Ефремову провалились. Весь день 15-го ноября они вели разведку и готовились к новому броску.

В штабе дивизии у полковника Яманова весь этот день скрупулезно собирали любые сведения о противнике. И от разведки, и от беженцев. Анализировали, считали, прикидывали, и получалось, что в полосе дивизии не менее сорока-шестидесяти танков, четыре-пять батальонов пехоты, пять-шесть батарей артиллерии.

— Над чем голову ломаешь, Алексей Александрович? — пришел к нему вечером полковник Гришин. Он устало сел на лавку.

Яманов сидел над картой, испещренной значками:

— Да вот думаю. Или это передовой отряд, так очень сильный, или битая танковая дивизия плюс один-два пехотных полка… А фланги у нас совсем голые, — повысил он голос.

— А, может быть, они поленятся нас широко охватывать, — предположил Гришин, — Ведь это крюк километров тридцать, да по бездорожью. Опять в лоб танками — вряд ли, вчера обожглись. Ну-ка, поставь себя на место противника…

— С Архангельского на Ереминку хорошая дорога, а оттуда хоть на Кадное, хоть на Медведки, нам во фланг и в тыл. А там и на Ефремов.

— Вот и я на их месте сделал бы все так же. Что у нас там, дивизион Яскевича? — спросил Гришин.

— Так точно, — задумчиво ответил Яманов, и добавил: — И две роты.

Политрук Николай Мазурин был послан батальонным комиссаром Кутузовым к артиллеристам утром 16 ноября с заданием проверить наличие снарядов, узнать, как с питанием, и помочь, если надо. В дивизион Яскевича он пришел как раз в начале атаки немцев.

Танки противника черными коробками сползали по снежному холму к Красивой Мече. Мазурин видел впереди себя лишь три наших орудия, а немецких танков шло в поле его зрения пятнадцать.

Старший лейтенант Яскевич, рядом с которым стоял в окопе Мазурин, в бинокль смотрел спокойно, даже с интересом. Потом, переговорив по телефону со своими комбатами, отдал команду «Огонь!».

Между танками то и дело стали вырастать большие черные разрывы, и Мазурин до боли в глазах всматривался, как они надвигались, и все ждал — когда же танки начнут гореть. А танки вели огонь с коротких остановок и несколько их снарядов разорвались вблизи командного пункта дивизиона.

Мазурин впервые почувствовал себя лишним. До сих пор ему не приходилось стоять в окопе без дела и просто наблюдать за ходом боя.

Уже несколько минут его подмывало желание бежать к ближайшему стрелявшему по танкам орудию.

— Какой вид, а, политрук? — позвал Яскевич Мазурина. — Настоящая панорама боя! Кинооператора бы сюда!

Действительно, если бы не было немного жутко, то картина рисовалась великолепная: на три беспрерывно стреляющих орудия — пятнадцать танков, идущих в линию, с ровными дистанциями друг от друга.

— А не боитесь, что прорвутся? — с холодком в душе спросил Мазурин Яскевича.

— Не должны. У нас преимуществ больше. Сейчас начнут гореть, — спокойно ответил Яскевич.

«Какие же преимущества, — не понял Мазурин, — если у немцев пятикратное превосходство в численности».

Но не более чем за десять минут на поле загорелись один за другим четыре танка. К небу поползли четыре столба густого черного дыма.

— Разрешите бинокль, — торопливо спросил Мазурин, пока Яскевич говорил с кем-то по телефону.

Мазурин переводил бинокль с одного танка на другой, в окуляры они казались огромными чудовищами. Хорошо были видны кресты на башнях и даже снежная пыль из-под гусениц. В какой-то момент танк выстрелил, Мазурин невольно втянул голову в плечи, ожидая рядом разрыва. Но снаряд, видимо, ушел с перелетом. А еще через несколько минут Мазурин увидел, как по танку, словно ударили гигантской кувалдой, так резко он встал. Из моторной части повалил дым, а из башни один за другим вылезли два танкиста.

— Еще один! — весело крикнул Мазурин Яскевичу.

— Вроде бы и тот стоит… Да, задымил.

На поле горели восемь танков.

— Кто командует этой батареей? — спросил Мазурин.

— Лейтенант Медведь, — ответил Яскевич, и усмехнулся: — Это фамилия у него грозная, сам с виду он нестрашный.

Когда танки противника вышли из боя, Мазурин спросил Яскевича:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите я схожу на батарею к лейтенанту Медведю, для дивизионной газеты материал нужен.

— Сходите, только провожатого возьмите, — Яскевич крикнул связного, — и недолго, а то в случае чего мне за вас влетит.

На батарее Мазурин оказался в сумерках. Орудия, остывшие от огня, успели покрыться инеем. Лейтенант Медведь оказался приземистым, с широким русским лицом парнем, красным от постоянного пребывания на холоде. Глаза у него были добрые и внимательные. Мазурин представился и спросил:

— Ваша батарея подбила сегодня восемь танков. А кто особенно отличился, товарищ лейтенант? Поговорить бы надо, для газеты.

— Два танка подбил Мезенцев. Кстати — доброволец. А остальные шесть — сержант Кладов.

— Один — шесть танков? — удивился Мазурин, сразу загораясь в предвкушении сенсационного материала, возможно и для «Красной Звезды».

— Давайте я провожу. Комиссар батареи младший политрук Сирота.

Перед Мазуриным стоял человек — полная противоположность комбату: высокий, черноглазый, с лихим казацким чубом. «Вот бы ему Мелехова играть!« — сразу отметил про себя Мазурин.

До орудия сержанта Кладова было метров двести, и политрук Мазурин успел выяснить, что его провожатый политрук батареи Григорий Сирота из кубанских казаков, кадровый, в полку с финской кампании, войну встретил под Брестом, неравнодушен к литературе.

— А командира нашего полка вы видели? — спросил Мазурина Сирота.

— Нет еще, — с видимым огорчением ответил Николай.

— Тогда представьте себе Чапаева, только постарше, так это он. И не только внешне, но вообще по складу натуры. В полку его любят, он с нами с финской. Вот бы о ком писать!

Подошли к горевшему у орудия костру.

— Кладов, к тебе, из газеты, — сказал Сирота.

Один из сидевших на ящиках вокруг костра артиллеристов встал.

Герой боя оказался крепко сбитым, коренастым, ладным парнем. По тому, как сидело на нем обмундирование, нетрудно было догадаться, что он кадровый.

Мазурин поздоровался со всеми. Присел на пустой зарядный ящик.

— Расскажите о себе, товарищ Кладов, — тихонько попросил Мазурин. — Откуда вы родом, давно ли служите, о сегодняшнем бое… — Мазурин приготовил блокнот и карандаш.

— Звать меня Михаил. Родился неподалеку, курский. Окончил полковую школу, — Кладов говорил свободно, без стеснения, но по-военному кратко.

— А раньше у вас были подбитые танки?

— Нет, не сталкивался с ними. Хотя отступаем от самого Бреста. А тут вот довелось сразу за все отквитаться. Расчет у меня хороший, товарищ политрук. А один — что бы я сделал. Вот замковый мой, Михайленко Семен, без него я никуда.

— Ты не скромничай, — сказал Сирота. — От тебя главное зависит, наводчик все же, и командир орудия. Расскажи, как танки подбивал.

— Как подбивал, — улыбнулся Кладов, прицелюсь — р-раз! И бью. Главное — спокойствие. Р-раз — он и горит.

— Все бы так воевали на батарее, как ты и Мезенцев Сергей, — сказал Сирота и с гордостью улыбнулся.

Мазурин задал еще несколько вопросов о деталях боя, Кладов отвечал охотно, но односложно, просто, как будто ничего особенного и нет, что он в одном бою подбил шесть танков. Мазурин почувствовал разочарование, что не получается интересного материала, опять придется многое дорисовывать самому. Да еще эти странные слова, что отступал от Бреста, артиллерист, а танки встретил впервые.

— А как под Москвой, товарищ политрук? — спросил Кладов, давая этим понять, что дотошные расспросы ему надоели.

— Тяжелые бои. Да это вы и без меня знаете, — неохотно ответил Мазурин. — На Волоколамском направлении, на Тульском. У нас тоже очень важный участок фронта.

— Это мы понимаем, — спокойно сказал Кладов.

Как-то сам собой разговор перешел на литературу, и Мазурин с удивлением отметил, что сержант оказался начитанным парнем.

— А может быть, вы сами заметку напишете в газету? — предложил ему Мазурин.

— Попробовать можно, — охотно согласился Кладов, — но не сегодня. Как потише будет, и если жив останусь.

Политрук Мазурин уходил из батареи со сложным чувством: надеялся написать хороший очерк, а разговор с героем получился каким-то обычным. В голове его выстраивались фразы будущей статьи, но чего-то не хватало в ней. «Драматизма, необычности, патетики? — думал Мазурин. — Какой-то странный человек, все время дает понять, что ничего особенного он не сделал. А может быть, таким и надо его подать в статье?».

Весь облик сержанта Кладова и его расчета, комиссара батареи, да и всех артиллеристов, которых он увидел за этот день, внушали Мазурину уверенность в прочности бытия. Хотелось верить, что страшнее, чем в октябре, уже не будет, не может быть, что эти люди, и есть те, кто остановят, наконец, врага.

На КП дивизиона, а оттуда в штаб дивизии Николай Мазурин добирался под бешеным артиллерийским обстрелом, но даже чувство опасности исчезло, такое было настроение боевой злости и уверенности, что выстоят они и в этот раз.

До самой темноты гитлеровцы мелкими группами пытались пробиться через боевые порядки частей дивизии полковника Гришина, чтобы уничтожить расчеты орудий, поэтому артиллеристы были в постоянном напряжении. То и дело приходилось открывать огонь, отбиваться от внезапно появлявшихся автоматчиков.

Ночь прошла тревожно, а на рассвете наблюдатели стали один за другим докладывать своим командирам о движении танков.

Против колонны в двадцать танков, направлявшейся в обход позиций дивизии с севера через Крестищи, была спешно выдвинута батарея лейтенанта Медведя. Расчеты едва успели установить орудия, как колонна развернулась веером и на полной скорости пошла на батарею. Плохо замаскированные орудия один за другим выходили из строя, разметанные выстрелами из танковых пушек.

Когда на батарею прибыл командир полка майор Новицкий с подмогой из трех орудий на автомашинах, бой уже закончился: семнадцать танков уходили на запад, три стояли обгоревшими грудами металла и слабо коптили небо.

У орудия сидел сержант Кладов с забинтованной головой и жадно, часто курил. Узнав командира полка и своего комбата, он встал.

— Ну, сынок, спасибо, — Новицкий обнял его, поцеловал в черные от дыма и с подтеками от пота щеки. — Ты смотри, удирают. От одного орудия удирают семнадцать танков! — майор чуть не заплакал от нахлынувших чувств.

— Не совсем так, товарищ майор, — поправил его Кладов. — Сначала у нас было четыре орудия.

— Но эти три танка твои, — сказал лейтенант Медведь.

— Эти мои, — глядя в снег, согласился Кладов.

— Как голова? — спросил командир полка. — Воевать можешь?

— Могу, — Кладов потрогал повязку. Он с трудом скрывал сильную боль. — Но у меня в расчете двое убитых. Надо добавить людей.

— Дадим с других орудий, теперь есть, — вздохнул лейтенант Медведь.

— Представим вас на Героя Советского Союза, — сказал майор Новицкий и подумал: «Дожить бы тебе, парень, до вручения Звезды».

Как часто он видел смерть, погибали такие же молодые, симпатичные ребята. И было жутко, невозможно представить, что и этот явно геройский парень будет разметан в ближайшем бою снарядом по чистому полю, как только что двое его товарищей…[1]

К Новицкому подбежал связной и майор, пожав Кладову и его расчету руки, пошел к стоявшим неподалеку коням.

В этот же день, после полудня, две батареи старшего лейтенанта Яскевича атаковали сорок немецких танков. Это был стальной таран, отразить который, казалось, было уже невозможно.

Все орудия дивизиона открыли беглый огонь по танкам с предельных дистанций, чтобы заставить их рассредоточиться, разжать кулак. В район боя начальник артиллерии дивизии полковник Кузьмин направлял срочно снятые с других участков орудия, бой, казавшийся неуправляемым, шел на десятках километров по фронту. Покрытые первым снегом поля чернели воронками, потемнели от сажи, были исполосованы гусеницами танков.

И все же таран не прошел, рассыпался. Пять танков стояли сожженными, остальные частью выходили из боя, частью редко стреляли с места.

Полковник Гришин, наблюдавший бой с НП у деревни Закопы, видел, как действовали и немецкие танки, и наши артиллеристы, как несколько рот немецкой пехоты атаковали позиции полка Гогичайшвили и были отброшены.

Хотелось верить, что эта, наверное, самая сильная атака противника, все же провалилась.

«До вечера второй такой атаки организовать они не сумеют, — успокаивал себя Гришин. — Будем считать, что и сегодня устояли».

— Иван Тихонович, — спросил его полковник Кузьмин, — не замечаешь, что они как будто боятся идти на обострение. Нет такого нажима, как в июле.

— Боятся лишних потерь. Каждый танк сейчас на счету. А пехоту, как видишь, не жалеют.

Тактика ведения боя противником давно была ясна полковнику Гришину. Если немцы успеха добиваются сразу, то стараются его быстрее развивать. Если же сразу что-то не получается, то выходят из боя, ищут другие возможности прорваться на оперативный простор. Вот и сейчас надо было ждать, что после провалившегося таранного удара противник будет действовать мелкими группами и искать прорехи в обороне. Гришин был почти уверен, что не сегодня, так завтра гитлеровцам это удастся. Как ни растягивай дивизию, как ни маневрируй, надолго ее не хватит. Получая донесения из полков, да и из разговоров с командирами, он убеждался, что все, буквально все бойцы до единого дерутся насмерть, с невиданным до сих пор упорством, причем против врага, превосходящего по численности в несколько раз.

Дивизия скорее погибнет до последнего человека, чем оставит свой рубеж, в этом полковник Гришин не сомневался. Несмотря на то, что за время войны должна накопиться страшная, безмерная усталость, он ощущал все эти дни даже вдохновение, словно открылось второе дыхание. Чувствовалось, что именно здесь, именно сейчас фронт все же встанет. Его не покидало ощущение, что сейчас приближается середина войны, после чего должна уже замаячить Победа. И эту свою уверенность он видел и в товарищах по оружию, иной раз удивляясь, что они чувствуют и думают так же, как он.

Политрук Николай Мазурин, которого использовали как агитатора, от артиллеристов утром 17 ноября был направлен начальником политотдела Кутузовым в 771-й стрелковый полк, под Яблоново.

Штаб полка располагался в нескольких наспех отрытых блиндажах за селом, со всех сторон раздавалась беспорядочная пулеметная стрельба, и Мазурину несколько раз приходилось ложиться на снег — то и дело рвались мины. Спросив у двоих раненых бойцов, направлявшихся в тыл, где их командир полка, Мазурин подошел к показанному ими блиндажу.

Молодой грузин в новой шапке и с длинными острыми усами щеточкой говорил с кем-то по телефону. Мазурин понял, что это и есть командир 771-го полка майор Гогичайшвили.

— Я из политотдела дивизии, товарищ майор, — представился Мазурин, когда Гогичайшвили закончил разговор.

— Вместо Потыляко?

— Нет, товарищ Кутузов послал узнать, как дела, настроение людей, помочь чем, если надо, и материал для газеты заодно собрать.

— Вы газетчик? — удивился Гогичайшвили.

— Да, но газеты у нас пока нет. А что с Потыляко?

— Убит час назад. Погиб геройски, — вздохнул Гогичайшвили.

Политрук Василий Потыляко был инструктором политотдела дивизии. Мазурин еще вчера вечером делил с ним пополам кусок сахару, когда они пили кипяток.

— Да, у нас сейчас все герои, — после паузы продолжил майор Гогичайшвили. — Четвертые сутки держим полк противника. А у нас к началу боев в полку было едва две сотни человек, оборона «в нитку». Все стоят насмерть, очень упорно. Такие люди — всех надо награждать, — майор взмахнул рукой. — Вчера только пулеметная рота младшего лейтенанта Ковалева до трехсот фрицев уложила! Товарищ Наумов, — он позвал комиссара полка, — расскажи корреспонденту из будущей газеты дивизии о наиболее отличившихся. А мне, извините, надо боем руководить, опять начинается.

В тесном блиндаже, когда сели за самодельный грубо сколоченный стол, Наумов снял шапку, пригладил волосы и сразу же начал говорить, что полк держится прочно, хотя всем очень тяжело.

— Люди почти не спят четвертые сутки, горячая пища раз в день да и то не всем удается ее доставить — пулеметчики друг от друга далеко, а простреливается все насквозь, — рассказал Наумов. — А герои… Первый, конечно, сержант Лукута, пулеметчик, омский, а с нами от Трубчевска. Трое суток отбивал атаки один из своего окопа, — Наумов подчеркнул, что именно один. — Сколько он немцев уложил, сказать трудно, но точно, что не один десяток. Вчера вечером погиб.[2] Перед боем заявление в партию подал… Потом, запишите, пулеметчики Голованов и Кузин, оба рязанские, каждый на своем участке в первый же день отбили по две атаки, уничтожили примерно по двадцать гитлеровцев. Сержант Петров, лучший пулеметчик в полку, на своем боевом счету имеет уже более семидесяти гитлеровцев, а сейчас, может быть, и больше. Если, конечно, живой.

— А как бы мне его увидеть?

— Туда сейчас нельзя. Слишком опасно, и вызвать нет возможности, — ответил Наумов.

— А политрука Очерванюка можно увидеть? Это мой товарищ, — попросил Мазурин.

— Если только на самый передний край, в окопы.

Наумов пристально посмотрел Мазурину в глаза, ожидая, что тот дрогнет.

— Пусть меня кто-нибудь проводит, товарищ старший политрук, — твердо и спокойно попросил Мазурин.

Рота, в которой был политруком Анатолий Очерванюк, когда туда пришел Мазурин, только что отбила немецкую атаку. Узнав друг друга, они долго обнимались, радостно похлопывая один другого по плечам.

— А я и не знал, что ты тоже теперь в этой дивизии, — сказал Очерванюк. — Мы же с Трубчевска с тобой не виделись.

— Мне про тебя Кутузов давно сказал, что ты здесь. А тут дай, думаю, забегу.

— Так ты кем сейчас, Николай?

— Да, в общем-то, на подхвате в политотделе.

— Знакомься, мой ротный, — Очерванюк показал глазами на высокого и худого командира в фуфайке, подошедшего к ним по траншее.

— Лейтенант Вольхин, Валентин, — пожали друг другу руки, посмотрели в глаза.

— Из политотдела к нам. Мой старый товарищ, еще из той дивизии. Кстати, в газете до войны работал, — сказал Очерванюк.

— Ну, как ты воюешь, Толя? Расскажи, — перебил Мазурин друга.

— Бьем их здесь четвертый день, а они лезут и лезут. Сегодня с утра вторую атаку отбили. Посмотри — сколько их впереди валяется, — показал Очерванюк на поле.

Впереди, перед оврагом, черными кулями лежали несколько десятков трупов.

— А пулеметчик Петров не в вашей ли случайно роте? — спросил Мазурин.

— У нас, на правом фланге. Они все больше на него что-то и лезут на одного, — ответил Очерванюк.

Позади бруствера разорвалось несколько мин, потом левее еще целая серия.

— Ну вот, не дадут поговорить. Сейчас опят полезут. Лучше бы тебе, Николай, уйти. Хотя сейчас уже и поздно, — сказал Очерванюк.

О бруствер застучали пули, левее в траншее опять разорвалась мина, а через какую-то минуту все вокруг грохотало, визжало и свистело, летели комья земли, воняло порохом и гарью.

От полуразрушенных домов стоявшей позади деревни взлетали обломки бревен и снопы искр, где-то недалеко жутко выла собака.

— Посмотри, опять идут, — Очерванюк легонько тронул Мазурина за рукав.

Метрах в пятистах от рощи показалась редкая цепочка немцев в шинелях. Мазурин вгляделся в быстро бегущие фигурки, посчитал их глазами. Выходило не менее сотни.

— Сколько у вас людей, Толя?

— Перед налетом с нами оставалось двадцать три, — ответил Очерванюк.

Мины продолжали рваться также часто, но Вольхин, очнувшись от оцепенения смертельной усталости, побежал по ходу сообщения к ближайшей пулеметной точке, которая все еще молчала. С обеих флангов роты работали короткими очередями оба его станкача, кое-где стреляли и из винтовок, но расчет центрального пулемета молчал. Когда Вольхин подбежал к нему, то увидел, что оба номера сидят на корточках. Он хотел было закричать на них: «Почему не стреляете!», но увидел, что у обоих головы опущены на грудь, каски закрыли лица, а через ватники на груди и плечах проступили пятна крови.

Чертыхнувшись, Вольхин быстро осмотрел пулемет. Лента была заправлена новая, он выпустил ее несколькими очередями по группе немцев, бежавших в рост в левой части сектора обстрела, заставил их залечь, прислушался к звукам боя и, не услышав через две-три минуты своего левого пулемета, побежал по траншее на свой НП. На двухстах метрах позиции его роты остались всего семеро бойцов. Трое, убитых уже в этой атаке, лежали, чуть присыпанные землей от взрывов на дне траншеи.

Очерванюк стрелял из ручного пулемета куда-то влево, откуда то и дело выскакивали фигурки немцев.

— Обходят нас, командир. Неужели первый взвод весь?

Мазурин стрелял из винтовки, тщательно целясь и аккуратно передергивая затвор.

«Вот тоже, пришел не во время, — с неприязнью подумал о нем Вольхин. — Убьют — отвечай за него».

Зазуммерил телефон, и Вольхин быстро снял трубку.

— Да! Товарищ капитан! Идут через левый фланг! До двух взводов. Да нечем мне контратаковать, нас четверо на НП. Да и всего-то человек пятнадцать осталось… Если уже не поздно! — и положил трубку. — Шапошников звонил. Разрешил оставить позиции и вывести роту из боя. Я так понял, что и весь полк за реку уходит, — сказал Вольхин Очерванюку.

— А роту куда вывести-то? — спросил Очерванюк.

— За реку, куда же еще. На Медведки надо отходить.

Оставив своего второго взводного младшего лейтенанта Солдатенкова с шестью бойцами прикрывать отход остальных, Вольхин приказал Очерванюку отводить остатки роты к мосту через Красивую Мечу, который на их счастье удачно прикрывался от противника отлогой горой.

— Продержись, Коля, хотя бы полчаса, а там уходите, — сказал Вольхин Солдатенкову, видя, как немцы, человек пятьдесят, снова дружно поднялись для очередного броска. — Черников, сколько у тебя лент осталось?

— Двенадцать еще, командир.

— Пока все не израсходуешь, сиди тут. Понял?

Остатки роты Вольхина удачно перемахнули через реку и метров через триста заняли отрытые еще неделю назад местными жителями окопы на высотке. Отсюда хорошо было видно и оставленную совсем уже сгоревшую деревню Верхний Изрог и уходящее на север к Туле шоссе, ради защиты которого они и дрались здесь столько времени, и черневшее избами Яблоново на юго-востоке, где тоже шел бой.

Часа через два к Вольхину присоединился и Солдатенков с пятью бойцами. Вольхин был уверен, что вряд ли кто-нибудь из них выйдет оттуда живым, и был удивлен, что их осталось чуть больше, чем могло бы остаться.

— А Черников? — спросил Вольхин, заранее зная ответ, потому что если его нет с ними, то раненого они бы не бросили.

— Погиб Петро, на последней ленте, — ответил Солдатенков. — Если бы не он, то не стоял бы я сейчас перед тобой…

Вольхин вспомнил лицо этого паренька. Простое, русское рязанское лицо, без особых примет, безусое, краснощекое. И теперь тронутое смертельной белизной…

— Слушай, политрук, — подошел Вольхин к сидящему в окопе Мазурину, — давай-ка в Медведки. Там, наверное, штаб дивизии. Доложи им обстановку. Может быть, подмогу нам пришлют. На полк-то какая нам надежда… — посмотрел он на Очерванюка.

— Держи, Толя, — Мазурин подал руку, — когда теперь увидимся, не знаю, и подумал: «Если вообще увидимся…»

Мазурин ушел в Медведки, а Вольхин с Очерванюком сели думать, как похитрее растянуть пятнадцать человек по окопам, чтобы и оборона чувствовалась, и можно было бы удержаться. Надо было найти соседей, хотя бы увидеть их, доложить о себе в штаб полка и одновременно быть готовыми встретить немцев, надо было и думать, чем накормить людей, которые ничего не ели со вчерашнего вечера, когда завтрак и обед были в ужин.

Николай Мазурин нашел в Медведках только два наших орудия и пулеметную роту. Командир ее, младший лейтенант, сказал, что штаб дивизии уехал на машине в Закопы, и Мазурин решил идти туда пешком.

В третьем часу дня, отмахав по снежному полю километров пять и никого не встретив, он вышел на восточную окраину деревни. У стоявшей прямо в поле, на открытом месте, машины он увидел несколько человек и среди них знакомые фигуры полковников Гришина и Яманова. Оба они внимательно смотрели в бинокли на западный берег Красивой Мечи.

— Я тебе говорю — прорвались! — услышал Мазурин слова Гришина. — Ну, Фроленков. Все-таки пропустил!

Скоро отчетливо стало видно, как с холма по направлению к ним спускаются пять танков.

— Яманов, — крикнул Гришин, — быстро все в машину и в Ефремов. — «Удивительно, что еще не стреляют, разнесут всех в щепки».

Все бросились к машине, а полковник Гришин с адъютантом побежали в окопчик. Танки медленно приближались, и стреляло по ним всего одно орудие, приданное штабу от артполка. Скоро Гришин увидел, что от расчета орудия остался всего один человек.

Орудие стреляло редко, но снаряды ложились хорошо. Один танк встал и загорелся, а остальные притормозили, постреляли с места и минут через пять повернули на запад, видимо, не рискуя идти вперед без пехоты.

— Ваня, сбегай к орудию, помощь окажи, если надо. И фамилию спроси, кто стрелял, — приказал полковник Гришин своему адъютанту Мельниченко. Он коротко вздохнул, достал папиросы, ругая себя, что не уехал со всеми, а остался, сам не зная зачем, как будто мог один остановить эти танки.

— Там один живой, политрук Луценко, из артполка, — доложил бегавший к орудию Мельниченко. — Ранен тяжело, но санинструктор подошел, перевязывает.

Посмотрев в бинокль, полковник Гришин увидел, что танки противника ушли за линию нашей обороны и оттуда уже постреливают им вслед из пулеметов — это Фроленков закрывал образовавшуюся брешь.

Политрук Николай Мазурин, вместе с работниками штаба дивизий севший в машину, когда они выехали из опасной зоны, решил вернуться: надо было побывать в полку майора Фроленкова.

Под вечер он был в блиндаже командира 624-го стрелкового полка. Майор Фроленков как раз диктовал адъютанту боевое донесение за день.

— Опять корреспондент? — спросил он, когда Мазурин ему представился. — У Михеева только что были двое, из фронтовой газеты. Наверное, еще не ушли.

— Товарищ майор, тогда хотя бы очень кратко: как шел сегодня бой, и кто особенно отличился?

— Батальон Нагопетьяна хорошо дерется. Да он должен сейчас подойти, — сказал Фроленков. — Рота капитана Баранникова отразила сегодня три атаки, сотни гитлеровцев уничтожено. Лейтенант Савин, комбат-два, лично уничтожил десять гитлеровцев из пулемета. Сегодня удержались, — вздохнул Фроленков, — но что будет завтра… Людей очень мало. А немцы лезут просто яростно. Чувствуют, гады, свое превосходство. Знаете, политрук, сейчас нет времени подробно говорить… А вот и Нагопетьян… — В блиндаж вошел молодой черноглазый лейтенант в белом полушубке с ППШ в руке. — Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты не ходил сам в разведку! — набросился на него Фроленков. — Батальоном командуешь, а такое мальчишество! Смотри, действительно накажу! — уже без злобы погрозил майор.

— А как вы меня накажете? — улыбнулся Нагопетьян.

— Есть же у нас разведка и без тебя! Лейтенант Ребрик справляется. Вот товарищ из газеты, тобой интересуется.

— Почему мною? — удивился Нагопетьян, — Вот у меня политруки рот Ваня Пилипенко и Андрей Александров — геройские ребята, о них писать надо. Приходите ко мне завтра в батальон, познакомимся, товарищ политрук, — предложил Нагопетьян Мазурину.

— Да, а то у нас сейчас неотложные дела, — добавил майор Фроленков.

Мазурин спросил, как найти фронтовых корреспондентов, ему показали и минут через пять он уже сидел за столом. Корреспонденты, это были Осипов и Качуров, молодые пробивные ребята, остановились у начальника АХО капитана Марушкова. Старый служака, газетчиков он встретил с удовольствием.

— У него, говорит, все есть, — сказал Качкуров Мазурину, когда Марушков на минуту вышел из избы, — Ждем ужина, курицу обещал, потом входит его повар и говорит: «Чугун был худой, бульон вытек, а куренок сгорел». Но картошки нашел. Да вот во фляжке немного еще булькает.

Поужинав парой холодных картофелин без хлеба, Мазурин, находившийся за день, с удовольствием растянулся на полу, завернувшись в шинель.

Проснулся он от выстрелов. Стреляли совсем близко, и бой разгорался быстро. Мазурин вышел из избы, хотел было идти в батальон Нагопетьяна, но кто-то из работников штаба сказал ему на бегу, что батальон отходит, и они все сейчас будут отсюда уходить.

Друзья-корреспонденты уговорили его идти на Медведки, но и отсюда было видно, что там идет бой. Капитан Марушков с трудом убедил их никуда от них не отрываться.

— Эх, пропали мои новые валенки, и зачем я оставил их в этих Медведках, — сокрушался Качкуров.

Марушков, у которого машину с новым обмундированием прошила очередь с самолета, бегал вокруг нее, не зная, что теперь делать.

— Эй, хозяйка! Забирайте все, что сможете, все равно пропадет! — подбежал он к женщине.

— А что с машиной? — подошел к Марушкову кто-то из бойцов с эмблемами артиллериста на петлицах шинели.

— Да в мотор пуля попала, не заводится!

Двое бойцов, открыв капот, начали копаться в моторе, третий быстро крутил ручку, пытаясь завести двигатель.

Мотор почихал и скоро заработал.

— Напрямую провода соединили и все нормально. Можно ехать. Давайте с нами, товарищ политрук, — позвал лейтенант-артиллерист Мазурина.

— А вы куда поедете?

— В штаб артполка.

Лейтенант поймал взгляд Мазурина, наблюдавшего, как в машину забросили два теодолита.

— «Землемеры« мы, товарищ политрук. Взвод топоразведки, — сказал лейтенант.

— А я подумал, уж не геологи ли, — улыбнулся Мазурин, — Давно на фронте?

— С Бреста. Лейтенант Криворучко моя фамилия.

В штаб 17-го артполка в Буреломы Мазурин и Криворучко приехали под вечер, голодные и мокрые.

— Как мне политотдел дивизии найти? — спросил Мазурин начальника штаба полка майора Ришняка.

— Он должен быть в Ефремове. Но ехать туда сейчас не советую: немцы фронт прорвали и могут быть уже там. Медведки заняли, Яблоново, и вообще сплошного фронта сейчас нет. Оставайтесь пока у нас.

Мазурин снова встретил лейтенанта Криворучко у одного из домов в группе командиров-артиллеристов.

— Пей, лейтенант, — один из артиллеристов держал в руках кружку.

— Не пью.

— А кому ты нужен больной? Пей!

Василий Криворучко глотнул и запил водой из котелка.

— Ну вот, сразу тепло стало… Голова закружилась.

— Что, раньше не пробовал? — удивился Мазурин.

— Нет, не до этого было. В юности жизнь была голодная, а в армии, сами знаете, какой закон. У нас история тут произошла неприятная, — вдруг начал рассказывать Криворучко Мазурину, — Заспорили политрук с комбатом: перетаскивать или нет орудия на ту сторону реки. За пистолеты схватились, боец хотел отвести руку, дернул — выстрел, и в живот, насмерть. Пистолет не был на предохранителе. Политрука судить, к расстрелу. Бойцы пришли в трибунал: «Ну вот, комбата потеряли, а теперь еще и комиссара?« Трибунал посовещался и отправил комиссара бойцом в пехоту. Вот какая нелепая история…

— Да, чего только на войне не бывает, — грустно сказал Мазурин, и подумал: «Но как же мне теперь найти политотдел…».

За день 19 ноября гитлеровцы ценой серьезных потерь — только за Медведки они потеряли до батальона пехоты и четыре танка — все же оттеснили дивизию полковника Гришина с позиций на Красивой Мече. Части ее были настолько ослаблены, что с трудом удерживали и крупные села, контролировать дороги сил уже не было. Промежутки между частями достигали нескольких километров, многие участки обороны находились под огнем одного-двух пулеметов. Но уничтожить дивизию гитлеровцам так и не удалось — они и сами выдыхались с каждым часом.

Вечером 19-го полковник Гришин, находившийся в 771-м полку, получил записку от своего начальника штаба Яманова: «Сегодня немцы весь день бомбят Ефремов. Крейзер приказал выбраться в колхоз «Красное знамя», километров 7-8 от города на восток. Высылаю квартирьеров. Я с остатками штаба перешел на северную окраину Ефремова».

Полк майора Гогичайшвили, если можно считать полком сотню измученных недельными боями бойцов, занимал оборону на железнодорожной насыпи километрах в пяти за Медведками, имея у себя в тылу Буреломы. Полк майора Фроленкова оказался разорванным надвое: один батальон прикрывал деревню Сафоновку севернее 771-го полка, а другой оборонялся южнее, в селе Поддонье. Шоссе от Медведок до Ефремова простреливали всего несколько орудий 17-го артполка, и это было сейчас самым уязвимым местом в обороне дивизии. В артполку почти не осталось боеприпасов. Усилить хотя бы немного оборону Ефремова за счет дивизии Гришина было уже невозможно, и командующий 3-й армией генерал Крейзер понимал, что бои здесь вступили в критическую фазу. Там оборонялись лишь остатки танковой бригады с одним исправным танком, четырьмя сорокапятками, да остатки кавалерийской дивизии.

От Крейзера Гришин знал, что резервы на подходе, но будут они лишь через несколько дней, и сейчас все зависит от одного: хватит ли у противника сил для последнего натиска. По данным разведки, их танки большей частью ушли по шоссе на Тулу, на которое им все же удалось выйти, и под Ефремовом оставалась лишь пехотная дивизия численностью не менее трех-четырех тысяч человек.

К вечеру 20 ноября гитлеровцы ценой серьезных потерь, предпринимая отчаянные усилия, сумели частично овладеть Ефремовом.[3] В ходе боя удалось установить, что против дивизии Гришина действуют два полка гитлеровцев, а в Ефремове — один.

С утра 21-го гитлеровцы не атаковали. Даже мелкими группами. Только вели беспокоящий минометный и пулеметный огонь. Полковник Гришин понял, что противник на его участке выдохся. Днем он приехал к Фроленкову и дал ему приказ наступать на Медведки.

— И овладеть селом! — подчеркнул Гришин. — Надо бить их, пока они думают, что мы не можем наступать.

А утром 22 ноября полковник Гришин узнал от генерала Крейзера, что ночью к Ефремову подошли две стрелковые, кавалерийская дивизия, артполк и танковая бригада.

— Ну, кризис миновал, Петр Никифорович, — с облегчением сказал Гришин Канцедалу, тяжелейшая была неделя, давно такой не помню.

— Да, все на нервах, все на волоске держалось, и не только у нас. Весь фронт в страшнейшем напряжении. Сводки слушать не хочется, — вздохнул Канцедал. — Немцы-то у самой Москвы стоят…

— Ничего, теперь не возьмут, если до сих пор не взяли, — сказал Гришин. — Выдыхаются везде, чувствуется и по сводкам, и по газетам. Итоги боев подвел, Алексей Александрович? — спросил он Яманова.

— За три недели уничтожили двадцать пять танков, столько же автомашин, до семисот гитлеровцев, — спокойно доложил Яманов.

— Ну вот, за неполных пять месяцев войны только мы, считай, танковую дивизию уничтожили, — с гордостью произнес Гришин.

— Нам и досталось, не дай бог еще кому-нибудь столько, — сказал Яманов, — и надеяться, что хоть немного дадут теперь отдохнуть или на переформировку отправят, как других, бесполезно.

— Крейзер сегодня сказал мне, что не сдали бы Ефремов — были мы гвардейцами, — с досадой сказал Гришин.

— Так не мы же сдали! — возмутился Канцедал.

— Все равно. Хотя к нашей дивизии никаких претензий нет, воевали все добросовестно.

— Да, в такое время и такой приток в партию, это какой же показатель уверенности в победе, — сказал Канцедал. — Вчера пошел вручать партбилеты к Гогичайшвили, так из десяти кандидатов четверо уже убиты. Наводчик Фляга погиб за час до вручения. Так вместо убитых еще шестеро в полку заявления в партию подали. Вообще у бойцов подъем царит необычайный. Хватит, говорят, отступать, вперед пора, немец устал больше нашего.

— Наступать, — усмехнулся полковник Гришин, — Было бы чем… И на сколько нас в наступлении хватит… Да и немец, по-моему, не так уж слаб, наступать пытаться еще будет.

Действительно несколько дней на фронте дивизии было тихо, но 29 ноября гитлеровцы снова начали атаки. Чувствовалось, что из последних сил. В каждой атаке не больше, чем по роте и по два-три танка. И вновь разгорелись упорные бои. Ротой автоматчиков гитлеровцы заняли деревню Сафоново, наутро фроленковцы их оттуда выбили, но на следующий день деревню снова пришлось сдать, хотя в этой атаке гитлеровцы шли численностью не более тридцати автоматчиков. Выбить даже такое их небольшое количество из деревни было нечем. Да не было и особого смысла.

Не удалось удержать и Буреломы. Это большое село оборонять одной ротой было невозможно, пришлось оставить.

Но с 3 декабря на всей линии обороны 137-й стрелковой дивизии установилась тишина. Полковник Гришин еще не знал, что к этому дню гитлеровские войска выдохлись и на всем советско-германском фронте.

[1] Сержант М. Кладов будет ранен в январе 42-го. Он будет представлен к званию Героя Советского Союза, но военный совет армии напишет: «Достоин ордена Ленина». О том, что он должен получить эту награду, М. Кладов узнает через 45 лет. Однако власти так и не решатся вручить орден Ленина М. Кладову, поскольку в 1943 году во время Курской битвы он бежал с передовой и длительное время скрывался у себя дома. Амнистирован в 1947 году.

[2] Сержант М. Лукута, считавшийся погибшим, чудом остался жив. Его раненого подобрали и выходили местные жители. За этот бой награжден орденом Красной Звезды, но награду получил только в 1967 году.

[3] Как установил начальник особого отдела 624-го стрелкового полка А. Шкурин, Ефремов был взят благодаря предательству учителя местной школы, немца по национальности, который показал танкам безопасную дорогу. Предатель был разоблачен и расстрелян.