Валерий Киселев

10. «Темная ночь, только пули свистят…»

Шестого декабря в дивизии полковника Гришина люди еще не знали, что гитлеровское наступление на Москву провалилось окончательно и войска Западного фронта перешли в контрнаступление. Начал наступление на Елец и Юго-Западный фронт.

— Готовьтесь, Иван Тихонович, и вы, — сказал Гришину генерал Крейзер, командующий 3-й армией, — хотя твоя дивизия сейчас и на второстепенном направлении, но противника перед собой разбить обязан. Первая задача тебе — Буреломы. Отбирай их побыстрее и выходи на Красивую Мечу.

Полковник Гришин за несколько дней подготовки к наступлению преобразился: стал веселее, настроение было всегда приподнятое, да и день рождения — сорокалетие — совпал с началом контрнаступления.

Дивизия получила пополнение и к 10 декабря в ней было около трех тысяч человек. Самое главное событие — вернулся с переформировки 409-й стрелковый полк. Хотя и двухбатальонного состава, но прибавка существенная. Командовал им вместо заболевшего Князева майор Тарасов. Многие командиры были из старых, еще с Судости. Велик был соблазн у полковника Гришина в кризисные дни ввести полк в бой, но все же удержался, не раздергал его, сохранил как боевую единицу для наступления.

Артиллеристы наконец-то получили боеприпасы, а то все последнее время сидели на голодном пайке. Артполк, орудия которого сведены были в два дивизиона, вновь стал действительно ударной силой. Часть орудий, поврежденных в боях, техники мастера лейтенанта Зверева вновь поставили в строй.

Готовясь к наступлению, дивизия перебралась поближе к Буреломам, собралась в кулак. Сплошного фронта в эти дни не было, обе стороны занимали лишь деревни и близлежащие дороги.

Приехав в полк к Фроленкову поздно вечером, полковник Гришин, красный с мороза, в хорошем настроении, что скоро наступать, спросил:

— Опять сам не спишь и немцам не даешь?

— Каждую ночь по два-три налета делаем, — ответил Фроленков. — Вчера особенно удачно. Группа лейтенанта Ребрика уничтожила десять гитлеровцев и два пулемета, лейтенанта Прокуратова — три автомашины и четыре дома с гитлеровцами, а позавчера они же — в шести домах до тридцати гитлеровцев, два орудия и две автомашины. По мелочам вроде бы, а набралось неплохо.

— Да, молодцы, — похвалил Гришин, — представляй к наградам, не тяни. Значит, партизанишь вовсю? А как у тебя Нагопетьян?

— Ходит, чуть не каждую ночь. Я запрещаю, а он говорит, что это вместо сна, в личное, дескать, время, — Фроленков улыбнулся. — Вчера попал в засаду, один выдержал бой с целым взводом. Двенадцать автоматчиков уложил. Позавчера тоже двенадцать, да орудие на санях привез!

— Ну? — воскликнул Гришин. — Так ты теперь с артиллерией? У Гогичайшвили тоже есть такой, Очерванюк, политрук роты, тоже орудие вывез. Прямо из-под носа у немцев уволок, — и уже серьезно: — Так сколько, говоришь, немцев в Буреломах?

— Человек четыреста. Думаю — батальон.

— А Гогичайшвили говорит, что до пятисот, и два батальона. Укрепились они, вот что плохо. И артиллерии засечено две батареи.

— Ночью бы атаковать, Иван Тихонович.

— А так и придется. Без фактора внезапности и темноты у нас вряд ли что и получится. Ну, готовься, Андрей Григорьевич, а я еще к Лукьянюку заеду.

Утром полковник Гришин собрал на совещание начальника связи дивизии капитана Румянцева, его помощника капитана Бабура, комбата связи капитана Лукьянюка и начальников связи полков.

— С организацией связи дело у нас, товарищи, обстоит плохо, — начал совещание полковник Гришин. — Я, конечно, понимаю, что трудно. Но как-то выкручиваться надо. Из-за такой связи страдает, прежде всего, управление боем, а из-за этого и дела у нас обстоят неважно.

— Разрешите, товарищ полковник, — сказал капитан Румянцев. — Может быть, резко будет сказано, но своими руками мы провода не заменим, голова вместо аппарата не годится. Были бы хорошие технические средства…

— Получили десять километров звонкового кабеля, — перебил Лукьянюк, — а он рвется от малейшего натяжения, не успеваем чинить. Телефонные аппараты системы ТАБИП — без источников питания. И слышимость всего до пятисот метров, это мало. Приходится снимать со столбов телефонные провода в тылу, но этого мало, да они, когда намокают, тоже теряют слышимость. По сельсоветам насобирали стенных аппаратов, но они громоздкие, и этих мало.

— Мы на полк получили двухпроводной кабель с медными жилами в хлорвиниловой изоляции, — сказал старший лейтенант Качкалда, начальник связи 17-го артполка, — но он предназначен только для помещений. От взрывной волны обрывается, закапываем — слышимость теряется, изоляция при морозе крошится, на катушку начнешь сматывать — осыпается, как сухая глина. Да и мыши ее едят.

— Радиостанций всего две, — добавил капитан Бабур. — Одна рация РБ для связи с армией да в артполку «5-АК». Лейтенант Червов пытается отремонтировать еще несколько штук, но запчастей нет.

— А конных посыльных как используете?

— Всего десяток лошадей, а кормить их нечем, еле бродят. Две роты я использовал по цепочке, взвод на полк, а то и больше, так и передаем донесения.

— Начальник связи армии сказал, что ничего в ближайшее время дать нам не может, — сказал Румянцев. — Предложил проявлять инициативу на месте.

— Пойдем в наступление — все немецкие средства связи надо будет тщательно собирать, — сказал Гришин.

— Это конечно, — согласился Лукьянюк. — Только бы добраться до трофеев.

— А может быть, колючую проволоку использовать? — предложил Качкалда. — Мы на финской иногда пробовали. А вместо изоляторов можно использовать резину от автопокрышек.

— Колючки надоест снимать, — усмехнулся Лукьянюк, — но попробуем. Тоже выход.

Полковник Гришин еще раз всмотрелся в схему связи дивизии. На бумаге она выглядела нормально. Он вздохнул, выругался про себя, что в ходе боя, особенно наступательного, он руководить им будет почти не в состоянии, встал и вышел из блиндажа.

Покрытое белой дымкой, светило зимнее солнце. Ветер был теплым, чувствовалось, что будет оттепель.

— Вот некстати, если потеплеет, лучше бы морозец, — сказал Гришин Яманову. — Пошли в политотдел.

Совещание политработников как раз заканчивалось, и полковник Гришин, чтобы не занимать времени, решил сказать всего несколько слов:

— Товарищи, костяк дивизии у нас надежный, много раз проверенный, но пополнение в основном молодежь, необстрелянные. И процент коммунистов невелик. Кстати, Петр Никифорович, сколько сейчас в среднем в стрелковых ротах коммунистов?

— По три-пять, есть и больше. Это на пятьдесят-восемьдесят человек в ротах.

— Да, раньше было больше.

— Но комсомольцев процент гораздо больше, — добавил Кутузов, начальник политотдела дивизии.

— Это хорошо. Всему составу политотдела сегодня же быть в батальонах. Командиров в бою не подменять, не мешать им руководить боем. Ваша задача — прежде всего, настроить людей на наступление. Ну, а что делать в критические минуты, вы все знаете. Завтра последний день подготовки, а двенадцатого — в наступление, товарищи, — чуть торжественно сказал полковник Гришин.

Все заулыбались. Сразу в избе стало шумно.

— Наконец-то! — громко сказал кто-то.

— Товарищи, в беседах с бойцами обязательно скажите, что наступление мы начинаем от исторического Куликова поля, где один раз уже решалась судьба Родины, — сказал Кутузов. — На этом у нас все, товарищ полковник, — повернулся он к Гришину. — Задача всем поставлена, людей по полкам распределил.

— Хорошо, пусть все идут в батальоны. Федор Иванович, — обратился Гришин к старшему политруку Архипову. Он хорошо знал его несколько лет, уважал и ценил, как политработника, — вы в какой полк назначены?

— К Фроленкову, товарищ полковник.

— Очень хорошо, а то он в бою бывает излишне горячим. Вы будьте в батальоне Нагопетьяна. Он хотя и смелый парень, даже слишком, но смотреть за ним надо. Может и сам пойти в атаку, никак не отвыкнет от привычки взводного. Воротынцев, — позвал Гришин небольшого роста командира, — Антон Корнеевич, а вас куда определили?

— В полк к Тарасову.

— Разумно. Полк необстрелянный, учтите это. И посмотрите там за комиссаром, это между нами, конечно. Связь можете держать непосредственно со мной. Я вам верю, Антон Корнеевич, — и Гришин крепко пожал Воротынцеву руку.

И Архипов, и Воротынцев были горьковчане, а к ним полковник Гришин питал особую слабость. Больше доверял, чем другим, и сейчас был уверен, что оба они не подведут и задачи свои выполнят.

Утром 11 декабря полковник Гришин сел в сани и поехал на последнюю рекогносцировку перед наступлением. В 771-м полку он долго рассматривал из окопа село Буреломы.

— Ну, как, Малхаз Ираклиевич, волнуетесь? — спросил Гришин майора Гогичайшвили.

— Есть маленько, товарищ полковник. Ночью наши привели пленного. Хотите посмотреть?

— Давай своего пленного. Давненько с немцами не спорил, — и Гришин пошел по ходу сообщения в блиндаж командира полка.

— Пригнитесь, товарищ полковник. Снайпер может стрелять, мою шапку прострелили, — услышал Гришин знакомый голос.

— Багадаев? Шапку тебе прострелили? Как твои артисты?

Политрук Багадаев, приземистый бурят с раскосыми глазами на плоском лице, был завклубом дивизии, с бригадой артистов давал концерты на передовой. Гришин знал, что однажды бригада, переходя из одного полка в другой, напоролась на немецкую разведку, но Багадаев не растерялся, принял бой со своими музыкантами, двоих немцев они тогда убили, а остальных отогнали выстрелами.

— Я слышал, ты и немцев развлекаешь? — снова спросил его Гришин.

— Было, товарищ полковник. Вчера поставил на патефоне «Катюшу», смотрим, а немцы высунулись из окопов — слушают. Интересная наша песня и для них оказалась.

— Завтра им будет «Катюша», — сказал Гришин, — она им не только споет, но и сплясать заставит.

Вошли в блиндаж. Пленный сидел на корточках.

— Разрешите доложить, товарищ полковник, — обратился к Гришину лейтенант Бакиновский, начальник разведки полка, — пленный — рядовой Эрик Ферстер, двести девяносто третья пехотная дивизия.

— Какие дал сведения?

— А никаких. О целях войны и то не знает. На все кивает головой, говорим ему: «У тебя что, голова мякиной набита?» — «Я, я,», — отвечает.

— А вид-то, вид, — поморщился Гришин.

Пленный был в грязной шинели, в истоптанных коротких сапогах, в старой пилотке на ушах, небритый и очень худой.

— А знаете, что мы у него в кармане нашли? — спросил Бакиновский, — Иконку Казанской божьей матери. Вот украсть ее — ума хватило.

— Смотрите, оставит вам вшей немецких. Кто его привел?

— Красноармеец Козлов. Сам был ранен, но нес нашего раненого бойца и вел пленного.

— Козлов? Это тот, которого вы Эвой зовете? — спросил Гришин.

Козлов, простодушный тамбовский парень, свое прозвище получил за то, что часто от удивления говорил: «Э-ва…».

Полковник Гришин заметил среди командиров секретаря дивизионной газеты политрука Мазурина.

— Я газету привез, товарищ полковник, первый номер, — радостно сообщил ему Мазурин свою главную новость.

— Отлично, как раз перед наступлением. Я в штаб, могу прихватить с собой.

В двадцатых числах ноября в дивизию наконец-то прибыл редактор газеты старший политрук Дмитрий Васильев. Оказалось, что с Мазуриным они виделись и раньше, под Трубчевском. Там Васильев работал в редакции фронтовой газеты. В первый же вечер они подружились. Дмитрий Михайлович оказался интересным человеком и отличным рассказчиком. Невеселый внешне, по внутреннему складу он оказался душевным человеком, и Мазурин скоро понял, что он умеет ценить дружбу. В дивизии Васильев быстро познакомился со всеми работниками политотдела, любил бывать и на передовой.

Имелась у Васильева интересная привычка: не мог ужинать один, обязательно в кампании, чтобы можно было пообщаться. Да и сам ужин для него был обычно поводом для какого-нибудь разговора. Биография у Васильева оказалась интересной. Ивановский рабочий, старый партиец, в гражданскую — чапаевец, он был знаком и с Маяковским. Стихи писать начал с юности. Сначала рабкор на заводе, потом журналист ивановской газеты «Рабочий край», перед войной — редактор газеты в Вязниках. На фронт пошел добровольно. Когда он приехал в дивизию, редакции как таковой не было — ни сотрудников, кроме Мазурина, ни материальной базы. Но у Мазурина уже был собран материал, в частях подобраны корреспонденты и, посоветовавшись, они на следующий же день обратились к начальнику политотдела дивизии с предложением поехать в ближайший райцентр и там отпечатать номер. Газете придумали название — «За Родину!», составили план номера, Кутузов одобрил, и в тот же день на санях они поехали в Воскресенское, ближайший к дивизии райцентр в Рязанской области. Через несколько дней номер был отпечатан, тиражом в сто экземпляров. Распределили газету по ротам, и надо было видеть, с каким интересом и удовольствием бойцы держали в руках собственную газету и читали статьи и заметки о себе и своих товарищах.

— Когда думаете второй номер выпускать? — спросил Гришин Мазурина, когда они отъехали от штаба полка. — Угощайтесь, фрицевские. — Гришин протянул пачку сигарет в яркой обертке.

«Юно», прочитал Мазурин на пачке.

— Разведчики дали попробовать.

— Думаем в ближайшие дни выпустить, товарищ полковник, но теперь материал нужен о наступлении. А вообще, чаще, чем раз в неделю, не получится: далеко ездить в типографию.

— Товарищ политрук, как вы думаете, что сейчас у нас в дивизионной газете должно быть главным? — спросил Гришин Мазурина.

Мазурин удивился вопросу, что командир дивизии, человек, далекий от газетных дел, советуется с ним.

Он в нескольких фразах высказал свое мнение. Гришин внимательно выслушал, не перебивая, а потом сказал:

— Передовая статья, по-моему, должна быть более масштабной. Конечно, о начавшемся контрнаступлении, о взятии Ростова, Тихвина, о работе тыла. Но подчеркнуть также, что война с фашизмом разгорается по всей земле. Англия объявила войну Финляндии, Румынии, а США — Японии. Надо, чтобы люди поняли: в мире в целом начинается перелом в нашу сторону. Надо вселить в людей не только надежду, но и уверенность в нашей победе.

Мазурин слушал Гришина и оценивал его профессионально, как газетчик. Он уже довольно много слышал о командире дивизии от других и — только хорошее. В дивизии полковника Гришина уважали заслуженно. Заметно было, что у него ум преобладает над чувствами, всегда умеет требовать от подчиненных. А если и просил о чем-нибудь, то так, что нельзя было не выполнить. Очень собранный, с людьми говорит без позерства. Своего мнения навязывать не стремится, очень располагает к себе в неофициальной обстановке.

И внешность у полковника Гришина соответствовала характеру: плотный, красивый, с симпатичной холеностью в лице, прямым взглядом. Однажды Мазурин услышал от бойцов: «В окружении мы знали, что с ним не пропадем». Бойцы заметили и такую деталь: командир дивизии никогда не матерится, не орет, ни разу его не видели выпившим. «Вот на таких людях и держится наша армия, такие будут драться до Победы, с ними нам нельзя не победить», — подумал Мазурин.

Майор Гогичайшвили со своим штабом отработал план наступления в деталях, даже на несколько вариантов. Работалось ему в эти дни, как, впрочем, и всем его подчиненным, как никогда легко, настрой у всех был только на победу. Он не допускал и мысли, что наступление сорвется. Хотя полк был ненамного сильнее, чем прибывший из Ельца, и было в нем всего два батальона, переформированных из одного.

— Александр Васильевич, продиктуйте вечернее боевое донесение машинистке и можете отдыхать, — сказал Гогичайшвили Шапошникову.

Машинистка сидела на ящике из-под немецкого шоколада и печатала на машинке, которую лейтенант Тюкаев сменял в Ельце в каком-то учреждении на два мешка урюка.

Шапошников диктовал донесение, думая про себя, что это последнее «тихое» донесение, с завтрашнего дня начнутся новые бои. Опять повышенная нервотрепка, кровь, смерть, сон урывками, еда один раз в сутки. Но он научился отдыхать в редкие минуты затишья. Порой хватало часа хорошего сна, чтобы восстановить силы. Сказывалась и многолетняя армейская закалка. Шапошникову и хотелось верить в успех предстоящего наступления, и в глубине души были сомнения, что дело пойдет, как задумано. Он привык, что они почти всю войну воюют с голыми руками, но это в обороне, а как будет в наступлении?

С новым командиром полка Шапошников сработался быстро. Ему это было легко и потому, что он всегда тяготился на своей вынужденной должности командира полка. И не потому, что он боялся ответственности, просто штабная работа была больше по душе. Он не считал, что вполне обладает качествами, необходимыми для командира полка. А новый его командир, вызывавший симпатию с первого дня знакомства, оказался человеком по складу характера и души подходящим для Шапошникова — культурный, корректный, чрезвычайно спокойный, несмотря на то, что кавказец по рождению.

— Товарищ капитан, — отвлек Шапошникова лейтенант Тюкаев, — Кирченков прибыл, да на конях всем взводом.

— Подожди, я сейчас закончу.

Старшина Кирченков, назначенный перед наступлением командиром взвода конной разведки, был из тех людей, которые нигде не пропадут. Во время октябрьского окружения под Литовней, когда остатки взвода лейтенанта Шажка прикрывали отход колонны полка, все они попали в плен. Немцы навалились сзади в темноте, когда они отстреливались. Когда их одиннадцать человек трое немцев-конвоиров подводили к дороге, по которой шла на Навлю колонна наших пленных, то Кирченков — один! — сумел спрятаться в канаве, дождался, когда колонна прошла мимо и спокойно пошел на восток. Через полтора месяца, минуя все проверочные пункты в нашем ближнем тылу, сумел найти свой полк и явился, словно с того света, прямо в штаб. Шапошников долго с горечью вспоминал лейтенанта Шажка. Не верилось, что он не найдет возможности убежать из плена и погибнет…

Посоветовавшись с Гогичайшвили и Наумовым, Шапошников сказал Кирченкову, что он назначен командиром конного взвода разведки. Парень он был отчаянной храбрости, как разведчик — непревзойденный мастер, свалить способен и медведя, а что без соответствующего звания, так Шапошников пообещал при первой же возможности послать его на командирские курсы.

— Пока походи старшиной, — сказал он Кирченкову.

— А коней-то нет. Как же быть?

Шапошников развел руками:

— У нас много чего не было. Проявляй инициативу, ты теперь командир.

Он знал, что Кирченков, известный в полку плут, без коней не останется. Под Трубчевском он, бывший одно время безлошадным, привел себе отличного коня. На другой день в полк пришел председатель ближайшего колхоза, с подозрением, что у него кто-то из военных увел коня.

— Смотри, все здесь, найдешь — твой, — сказал ему Кирченков.

Председатель внимательно осмотрел всех коней, но своего — с остриженной гривой и коротким хвостом — не признал.

— Вот человек, — ругался потом Кирченков, — Коня для армии пожалел. А что увел, так все равно бы мобилизовали его коня. Не мне, так другому бы достался, а еще хуже — немцам.

— И как же ты на этот раз конями разжился? — спросил Шапошников Кирченкова, ладившего столбики для коновязи за штабным блиндажом. Десяток оседланных коней стояли рядом.

— В кавдивизии занял, у соседа нашего, — не моргнув глазом, сообщил Кирченков. — Пришли туда, ходим, на нас все ноль внимания, коней полно, никто не охраняет. Я своим дал команду «По коням!». Богомолов хотел и бурку прихватить, кто-то спросил: «Это ты куда?» — «Нашему командиру». — «Так вот же наш командир стоит». — «А я думал, это нашего висит». Так сели на коней и поехали. Спокойно, шагом, товарищ капитан, — Кирченков рассказывал это без малейших угрызений совести.

— Ну, смотри, найдут тебя — сам и выкручивайся.

— А я их перекрашу — мать родная не узнает.

— Ну и плут… Ты смотри, у нас в полку — конокрад настоящий, — рассмеялся Шапошников, когда к нему подошел лейтенант Степанцев.

Степанцев, сменивший ушедшего на повышение Татаринова, заместителя командира полка по тылу, все это время занимался обеспечением снабжения полка всем необходимым. Вот где в полной мере проявилась его хозяйственная сметка… Бойцы всегда были вовремя и сытно накормлены, переобуты в валенки, получили теплое белье и телогрейки, рукавицы, а многие командиры щеголяли и в полушубках. Лошади были более-менее сыты — сено удалось, хотя и с немалым трудом, выменять в одном из колхозов на две трофейные автомашины. Нашлись в полку и свои кузнецы — перековали на подковы немало борон и даже кроватей. Нашлись и шорники — сшили хомуты и сделали сбрую для коней, изготовили три десятка саней, в полку не хватало ложек — Степанцев организовал их отливку. Словом, пока тыл не мог дать фронту все необходимое, в полку многое научились делать своими руками, перешли на самообеспечение.

— Чего опять привез, Александр Петрович? — спросил его Шапошников.

— Табачку три сутодачи, двадцать мешков картошки, десять — муки, маргарину, консервов рыбных ну и — водчонки, конечно. Тоже надо. Теперь у нас все есть, можно воевать, — довольно сказал Степанцев.

В тылах 409-го стрелкового полка четверо медиков — Богатых, Хмельнов, Гуменюк и Пиорунский — решили сходить в гости к капитану Набелю.

— Не виделись, почитай, три месяца, как в окружение попали. Давайте сходим, — предложил Иван Богатых, — может быть, кониной угостит.

Капитан ветеринарной службы Набель, или конский доктор, как он любил себя называть, гостей не ждал, но был рад увидеть знакомые лица.

— Антоныч! — обрадовался Богатых, увидев его у блиндажа, похожего на нору. — Мы слышали, что ты в полку, а никак что-то не соберемся повидаться.

— Ездил в колхозы лошадей получать, потому и не было меня, — Набель дружески поздоровался с каждым, — да и сейчас дел много. Ну, да и у вас скоро работы будет много. Заходите. Посидим.

Они забрались в тесный блиндаж, сели у маленькой железной печурки.

— Живой, значит, Антоныч? А как ты от нас тогда оторвался? — спросил Богатых Набеля.

— Это вы от нас оторвались, ушли куда-то в Тулу. А я на Щигры вышел, как и вся дивизия.

— Так мы же с полком шли, — сказал Пиорунский.

— С полком… — протянул Набель. — А я вот тогда оказался вообще один без всякого полка и ждал вас здесь целый месяц.

— А мы вышли к Косой горе, это под самой Тулой, — начал объяснять Богатых, — как раз седьмого ноября. Фронт прошли без выстрела, да и стрелять-то было уж нечем, по обойме на брата оставалось. Привыкли ходить по болотам, что долго по полу и ступать казалось твердо. Были мы все, как французы в двенадцатом году. Князев перед расставанием с бойцами устроил смотр, даже что-то вроде парада, местных жителей много собралось, а мы все в рванье стоим, перевязанные.

— Да, похудели вы все — смотреть страшно, — сказал Набель.

— Это еще что, — Богатых кивнул на Гуменюка: — Иван Иваныч из пончика вообще в прошлогодний соленый огурец превратился.

— Пиорунский тоже, гляжу, стройный стал, — усмехнулся Набель, — один кадык остался.

— Ну, и как ты управляешься со своими лошадками? — спросил Богатых.

— Одно горе с ними, — ответил Набель, — Кормить нечем, а есть такие одры, что ткнешь — она шатается. Болеют. Особенно потертостей много. Сбруя плохая, да и той не хватает. Вожжей — и то не найти. Послали делегацию в тыл за сеном, а они не столько сена, сколько самогонки привезли. Ковать надо давно, а нечем… Давайте лучше о мирной жизни поговорим.

— Да, у нас тоже несладко живется, — сказал Пиорунский. — Вши замучили. Да какие-то они живучие, ни мороза, ни жары не боятся. А немцы — вообще! Видел я недавно троих пленных, до того их вши закусали, что скинули они шинельки, мундиры — и ну их ногтями давить, только треск стоит. Как это у нас еще тифа нет, удивительно.

— В медсанбате бывали? — спросил Набель. — Я слышал, что там врачей много новых, медсестер интересных.

— Бывали, — ответил Пиорунский. — Новый хирург Комоцкий. Колесникова, тоже хирург.

— А про Шестакова слышали? Тоже в медсанбат перевели, — сказал Богатых. — Он же раньше в батальоне связи был. Хороший, говорят, терапевт.

— Эх, ребята… — грустно сказал Гуменюк, — даже не верится, что недавно мы были студентами, в белых халатах ходили, руки мыли с мылом. Все бы отдал, чтобы хотя бы на денек в Краснодар попасть… В этом году ни одного гарбуза не съел.

— Размечтались о чем, — протянул Набель. — Я вот мечтаю, как бы на соломе поспать, а он о гарбузах. Да скажи мне в июне перед отправкой на фронт, что через пять месяцев я не на Ла-Манше буду загорать, а в снегу под Тулой замерзать — в глаза бы плюнул…

Так и беседовали приятели вечером перед наступлением. А к ночи разошлись по своим местам, чтобы утром опять перевязывать раны, слышать стоны и крики, видеть кровь и безмерные страдания…

Полковник Гришин в ночь перед наступлением не спал. Хотя к бою все было готово — все шесть батальонов его дивизии могли подняться и пойти в атаку по первому сигналу, — сон не шел. Не спал он и потому, что ждал от генерала Крейзера нового диковинного оружия — гвардейских минометов.

Гришин пошел на КП и окликнул дремавшего у аппарата связиста.

— Гаврилов! Дай командующего.

Связист покрутил ручку аппарата, подал трубку и отошел в сторону.

— Алексей, — растормошил Гаврилов своего напарника Коробкова.

— Что? Смена?

— Нет пока. Полковник Гришин пришел, один. Спроси его насчет Героя-то.

Коробков почувствовал в голосе Гаврилова насмешливый тон и снова закрыл глаза.

Связисты изредка подшучивали над Коробковым, когда к ним приходил полковник Гришин.

Как-то в августе, после боев за Милославичи, Гришин и Коробков с его катушками оказались одни. Вдруг показалась машина с немцами. — «Прикроешь меня — к Герою представлю!» — пообещал будто бы Гришин Коробкову. Отстрелялся он тогда от немцев удачно. Догнали они с полковником Гришиным своих, об обещании он забыл, а Коробков так и не решился напомнить ему об этом. Потом он и сам понял, что Гришин пообещал ему Героя Советского Союза сгоряча, но ребята в батальоне узнали об этом и нет-нет, да и вспоминали. Когда выходили из окружения, Коробков нес мешок с наградами на всю дивизию. Их как раз получили накануне, но вручить не успели. Шел и думал, что несет, конечно, и свою награду, но не на груди, а в мешке.

— Ну, товарищ генерал, вы же обещали, что будут три «катюши», — услышал Гаврилов разговор Гришина с Крейзером.

«Катюши, какие-то… О девчонках в такое время, — подумал с неприязнью Гаврилов. — И куда ему сразу три?»

— Я понимаю, что оттепель, но проехать же можно. Дорогу расчистили специально… Хорошо… Жду, — Гришин положил трубку. — Гаврилов, как придет капитан-артиллерист, сразу ко мне в блиндаж.

Под утро Гаврилов услышал шум моторов. Вышел посмотреть. Приехали три автомашины с зачехленными кузовами.

Рослый капитан, выйдя из кабины, позвал его:

— Иди доложи командиру дивизии, что прибыла батарея «катюш».

«Так вот они о каких «катюшах» говорили!» — опомнился Гаврилов, никогда их до этого не видевший, но сразу догадавшийся, что это и есть те самые чудо-машины с рельсами вместо кузовов, о которых по фронту ходят легенды, что немцы бегут от них, как от огня.

А еще через час, в 6 утра, когда было еще темно, с этих машин сорвались и полетели на запад с чудовищным визгом страшные огненные стрелы.

— Вот это да! Илья-Пророк позавидовал бы! — сказал кто-то из стоявших рядом с полковником Гришиным. — Смотреть-то страшно, а как же тогда там…

— С таким оружием и не победить вшивых немцев? — воскликнул Гришин. — Ну, расплата начинается…

«Катюши» дали три залпа и тут же уехали, а по всему участку фронта перед Буреломами застучали винтовочные выстрелы, в них вплелись пулеметные очереди, трассами уходя на запад и рассыпаясь у горизонта.

Каждые десять минут полковник Гришин звонил командирам полков: «Как поднялись? Хорошо. Сколько прошли? Мало! Поднять немедленно и — вперед! Почему опять залегли?» От возбуждения он часто курил. Связь с полками то и дело обрывалась, линейные исчезали в темноте один за другим, полковник Гришин ждал связи и ругался, ходил взад-вперед, то и дело выходил на воздух, но на улице все еще было темно, и видны были только вспышки выстрелов да кое-где начавшиеся пожары.

Примерно через час майор Гогичайшвили доложил командиру дивизии, что батальон старшего лейтенанта Мызникова ворвался в Буреломы в центре села.

Гитлеровцы, растерявшиеся, было, от удара «катюш» и дружной атаки в темноте, сумели организовать сопротивление, но главные свои силы бросили против полка Гогичайшвили, а фроленковцы — 1-й батальон капитана Баранникова, — атаковавшие Буреломы с левого фланга, используя первый успех, тоже ворвались в село.

В Буреломах, раскинувшихся почти на полтора километра, бой шел, едва ли не за каждый дом. Связь с атакующими батальонами то и дело рвалась, полковник Гришин нервничал, что не может, как это необходимо, влиять на ход боя. Несколько раз он порывался идти в боевые порядки, но полковник Яманов, более спокойный, останавливал его:

— Все равно наша берет, Иван Тихонович, — возьмем теперь эти Буреломы, вопрос времени.

Полк майора Тарасова к 10 часам утра начал выходить в тыл противника, оборонявшегося в Буреломах. Гитлеровцы, прикрываясь огнем пулеметов, по раскисшим от оттепели сугробам начали уходить из села.

В 12 часов дня полковнику Гришину доложили, что Буреломы взяты, противник бежит. Со всем своим штабом он немедленно поехал в село.

Кое-где еще горели избы, их тушили уставшие бойцы под плач и причитания женщин. На улицах то и дело можно было видеть трупы людей и лошадей, брошенные автомашины, орудия и повозки.

Гришин увидел Гогичайшвили и Шапошникова и приказал ездовому ехать к ним.

— Ну, как, Малхаз Ираклиевич?

— Все нормально, Иван Тихонович, — ответил майор Гогичайшвили. — Плохо то, что многим дали уйти живыми.

— Преследование организовали?

— Пока нет. Люди очень устали, все-таки шесть часов боя. Пообедаем и будем немца догонять.

— Потери большие?

— Подсчитываются, — ответил Шапошников. — Раненых много. Хорошо, что затемно начали: самое простреливаемое место в атаке проскочили незамеченными. Вот какими они против нас воевали, — Александр Васильевич показал на трупы двоих гитлеровцев в кителях и в нижнем белье. — Штаны одеть некогда было.

— Пойдемте в дом, товарищ полковник, — предложил Гогичайшвили.

— Мельниченко, — позвал Гришин своего адъютанта, — всех командиров полков ко мне сюда, на совещание.

В горнице, куда вошел Гришин, пожилая женщина ножом скоблила столешницу.

— На столе спали, нелюди…

— Сильно они здесь зверствовали, мать? — спросил женщину политрук Мазурин.

— Мальчонку расстреляли, дочку учительницы изнасиловали, старика со старухой, соседей наших, тяжело поранили. А сколько всего сожрали да нагадили — хуже скотов… Курей всех поели до единой. Корову мою, кормилицу, стельную, закололи… — женщина заплакала, вытирая кончиками платка глаза.

— Товарищ полковник, ребята немца поймали, — вошел в избу лейтенант Бакиновский, — говорит, что он командир полка. Здоровый такой фриц…

— Ну-ка, ну-ка, где он у тебя? — заинтересовался Гришин.

Ввели пленного. Очень высокий, с хорошей выправкой, типичный пруссак.

— Переводчик, спросите его: «Действительно ли он командир полка? Какой номер полка?»

— Я неплохо говорю по-русски, полковник, — сказал пленный.

— Ого, и где же научились? — с удивлением спросил Гришин.

— Я десять лет жил в Москве, служил в атташате.

— Ответьте, Буреломы действительно оборонял полк?

— Да, но раньше полк имел большие потери.

— Как вас взяли в плен?

Немец плотно сжал губы и злобно сверкнул глазами.

— Разрешите, товарищ полковник? — спросил Бакиновский. — Снаряд попал в дом, его немного придавило бревнами. Свои выручать не стали, сбежали, а мы слышим, что кто-то громко ругается, ну и вытащили.

— Какое настроение у ваших солдат? — спросил пленного Гришин.

— Мы под Москвой, а не под Берлином, поэтому вопрос неуместный.

Полковник Гришин неприязненно посмотрел на немца и подумал: «Хорохоришься, ганс. Насчет хорошего настроения у вас я что-то не верю…»

— Уведите пленного.

Немец вытянулся и вдруг, весь собравшись, сказал:

— Я знаю, что вы меня расстреляете, но покажите сначала ваши «катюши».

— Понравились? — усмехнулся Гришин. — Не имеем возможности показать.

Хотел добавить, что и сам увидел их вчера первый раз, но сдержался.

— А расстреливать вас никто не собирается, зря трусите, — сказал пленному Гришин.

В избу вошли вызванные командиры полков.

— Можно, хозяюшка, нам за стол? — спросил Гришин.

— Садитесь, пожалуйста, вот только угостить вас нечем…

Все сели на широкие лавки вокруг стола, достали планшеты с картами.

— Ну что, товарищи, ближайшую задачу мы выполнили, — начал полковник Гришин. — Бой провели в целом грамотно. Хотя и порядком его затянули. Вам, майор Тарасов, надо было действовать побыстрее, тогда бы мы противника здесь захлопнули и не выпустили.

— Поздновато вышли, не рассчитали, и на пулеметы напоролись, — нахмурился Тарасов.

— Теперь — Медведки, и к вечеру быть у Яблоново — Закопы, — продолжил полковник Гришин. — Гогичайшвили в центре, вам, Фроленков, Медведки обойти с севера, а Тарасову с юга.

Все командиры полков с сомнением переглянулись: задача на день была поставлена явно завышенная.

— Надо не дать им закрепиться, и, я думаю, драпать они теперь будут до Красивой Мечи, — добавил Гришин. — А вот там они постараются зацепиться.

Лейтенант Вольхин, когда бой закончился, собрал свою роту и сразу пересчитал людей. Из сорока пяти в строю оставались тридцать два. Пока не было никаких команд от комбата, решил дать людям немного отдохнуть.

Некоторые бойцы снова начали шарить по брошенным немцами автомашинам, но большинство пошли греться в избы. Приехала кухня. Повар Миша надел на грязную фуфайку серый фартук и приготовился к раздаче пищи. Но бойцы к кухне не спешили: многие разжились и наскоро закусывали трофейными консервами. Не торопились обедать и потому, что понимали: чем скорее они поедят, тем быстрее пойдут дальше, в бой. Сидеть так просто им теперь никто не даст.

У брошенных немецких орудий возились командир полковой батареи лейтенант Беззубенко, его политрук Иванов, командир взвода лейтенант Корнильев и несколько бойцов.

Подошли Гогичайшвили, Шапошников и Меркулов.

— Ну, как, Беззубенко, исправны? — спросил Гогичайшвили.

— Исправны, товарищ майор. Все три. Не понимаю, почему они их здесь оставили.

— А снарядов сколько бросили, тысячи три, не меньше, — добавил Иванов.

— Калибр маловат. Ну что это — тридцать семь миллиметров, — сказал старший лейтенант Меркулов, — нашей сорокапятке в подметки не годятся.

— Ничего, воевать можно. Включайте их в состав батареи, — приказал майор Гогичайшвили, — теперь будет у нас пять орудий. И снаряды забирайте, сколько сможете погрузить на сани.

У саней в разных позах лежали несколько наших погибших бойцов.

— Ящики были с шоколадом, — объяснил политрук Иванов, — только они подбежали, стали осматривать — и мина туда, прямо в сани. Откуда и взялась эта мина, бой-то уже заканчивался.

«Да, что может быть глупей: остаться в живых в атаке и погибнуть из-за шоколада», — с горечью подумал капитан Шапошников.

Подошел лейтенант Степанцев, который должен был взять на учет все трофеи.

— Разрешите доложить, товарищ майор, — обратился он к Гогичайшвили, — Мерецкий лошадей подогнал, сейчас грузим. Очень много всего, особенно консервов, муки. Сигарет несколько ящиков. Точнее подсчитаю позднее.

— Раздайте часть трофеев местным жителям, — приказал Гогичайшвили.

— Тут столько всего немцы побросали, что нам все равно не увезти, — сказал Степанцев.

— Кого вместо Свинаренко поставим, товарищ майор? — спросил Шапошников.

Старший лейтенант Свинаренко, командир второго батальона, отчаянной храбрости парень, лично уничтожил, как говорили его бойцы, десять немцев, но погиб от разрыва гранаты.

Майор Гогичайшвили задумался и нахмурил лоб.

— Сколько у нас сейчас точно в наличии штыков?

— В обоих батальонах сто тридцать три.

— Тогда зачем их дробить? Два слабых пальца, а так хоть какой-то кулак. Пусть Мызников принимает и батальон Свинаренко, все равно взводных и ротных на один батальон.

К Гогичайшвили рысью подъехали старшина Кирченков и двое бойцов.

— Разрешите доложить, товарищ майор? Догнали немцев у Медведок, они даже на насыпи никого не оставили. Отходят несколькими группами, всего насчитали их сотни три, не меньше, несколько повозок с пулеметами.

— Поднимайте полк, товарищ Наумов, — приказал Гогичайшвили, — выступаем немедленно.

Раздались команды, и группы бойцов, до этого беспорядочно стоявшие или бродившие по улице села, стали выстраиваться повзводно и поротно, заправлялись, закрепляли за спинами друг у друга вещмешки.

Николай Мазурин спрашивал у каждого встречного: «Не видел ли политрука Очерванюка?» Нашел его перед построением полка.

— Анатолий! — обрадовался он другу.

— Николай! Вот так встреча!

Они не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко друг от друга. Эта встреча была еще более радостной, чем первая, после окружения.

— Ну, рассказывай, как ты? Я иногда узнаю о тебе — хвалят! — Мазурин всматривался в лицо друга, похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные, живые, показались сейчас такими родными. — Слышал, что ты пушку от немцев укатил.

— Да это так, приключения, — смущенно улыбнулся Очерванюк. — Не делай ты из меня героя, Николай. Не нужно этого, я как все воюю. Вот у нас Петров, пулеметчик, сегодня еще пятнадцать уложил. Помнишь его?

— Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету?

— Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не видно, попал или нет. Вот у нас в первой роте особенно отличился младший политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись.

Донеслась команда на построение.

— Ну вот, опять так и не поговорили толком, Николай, — огорчился Очерванюк. — Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как у меня ребята радовались! — Он оглянулся на строй своей роты, бойцы выстраивались, надо было идти и ему. — Ты больше знаешь, скажи, правда, что наши теперь везде наступают? А то я хотя и политрук, отстал от жизни, газет три дня не получали.

— Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там убито и ранено! Немцев бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, — сказал Мазурин.

— Ну, до встречи, Николай, догоняй нас! — Очерванюк быстро пошел в строй своей роты, а Мазурин в сторону, чтобы не стоять на виду построившегося батальона.

Мазурин видел, как майор Гогичайшвили что-то говорит своим бойцам, энергично взмахивая рукой, показывая на запад, как полк поротно пошел колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца.

Почти одновременно из Бурелом вышли полки Фроленкова и Тарасова догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника.

Редактора дивизионной газеты Васильева политрук Мазурин нашел в избе, где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за столом, и что-то записывал в блокнот.

— Сколько впечатлений сегодня! — увидел он Мазурина. — Все бы записать надо, для истории. Садись. Я у Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про Нагопетьяна. Вижу — идет по улице и поет свою «Эх, Андрюша, нам бы знать печали…», значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что герой, гроза фашистов. А вот рассказывать не любит, еле добился от него подробностей. Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко, когда ранило ротного, принял командование на себя. Лично уничтожил семнадцать гитлеровцев. Аверин, инструктор пропаганды полка, — Васильев заглянул в блокнот, — один уничтожил расчеты двух орудий, снайпер Биндюг — двенадцать гансов в одном бою на тот свет отправил. Фроленков сказал, что особенно дружно у него действовал батальон капитана Баранникова, а в нем рота лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои! Вот и материал для номера. А у тебя много интересного?

— Я Очерванюка встретил, а вот поговорить толком и не получилось. Но так, конечно, тоже материал есть. У Тарасова был, там один красноармеец, Юрьев Александр, гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех роты.

Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них рассказывали охотно, другие отмалчивались. Рассказывала, как правило, молодежь — с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: «А он… Я в него… Он раз, я ему…». Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди удовлетворены им, перешагнули через что-то такое, после чего они не могут больше отступать. Как-то все сразу и вдруг почувствовали свое превосходство над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных.

В селе то и дело попадались быстро замерзшие трупы немцев в нижнем белье, в нелепых позах, как их застала смерть, с остекленевшими глазами, оскаленными ртами. Кучка пленных — некоторые в женских платках под пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех один немец, когда не в силах больше терпеть укусы вшей — скинул мундир и давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская сорочка — разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться.

Глядя на пленных, Мазурину не верилось, что еще вчера они грабили, стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин — такими безобидными и смирными они стали.

К двум часам дня полки 137-й стрелковой дивизии ушли дальше на запад, подсчитаны были потери и трофеи, составлено боевое донесение в штаб армии. Полковник Гришин, когда майор Кустов подал ему на подпись донесение, с удовольствием размашисто расписался красным карандашом. «Уничтожено свыше пехотной роты немцев… трофеи — 20 машин, 3 миномета, 8 37-мм орудий», — снова вчитывался Гришин в текст. «В общем-то, неплохо, — думал он, — и свои потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два».

Цифры своих потерь в оперативных сводках всегда резали Гришину глаза. Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то Гришин всегда с неприятным осадком в душе вспоминал слова, сказанные ему как-то в конце августа начальником штаба фронта: «Воюете вы хорошо, но вот потери у вас, полковник, — большие». Как ни старайся делать, чтобы потери были поменьше, не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он знал, что вечером обязательно будет хоронить своих бойцов. Таков закон войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда от командира дивизии зависит — погибнет сегодня сто человек или только двадцать. Полковник Гришин знал, что бойцы верят ему, но тем горше было знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он ничего не может сделать, чтобы они не погибали.

«У побежденных могил не бывает», — вспомнил Иван Тихонович чьи-то слова. Сколько раз так и было: уходили с места боя — убитых оставляли. На Варшавском шоссе, под Милославичами, на всем пути дивизии было не до похорон, и вот — первый раз, когда своих погибших можно похоронить по-человечески.

— Товарищ полковник, — вошел в избу адъютант Иван Мельниченко, — все готово. Вас ждут.

Гришин быстро оделся и вышел на улицу. В центре села была вырыта братская могила. Возле нее лежали в два ряда убитые бойцы, свезенные со всего села и с поля. Вокруг стояли местные жители, в основном женщины и ребятишки.

Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели, и от этого еще тяжелей было смотреть на погибших. Полковник Гришин, с застывшей на лице болью, прошел вдоль убитых. С них уже сняли шинели. Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица у всех были спокойные, все словно спали.

— Начинайте, Рыбин, — сказал Гришин начальнику похоронной команды дивизии.

Старший лейтенант Рыбин, пожилой мужчина с большими равнодушными глазами, в которых все же угадывалась скрытая боль, дал команду своим подчиненным. Двое из них, что помоложе, спрыгнули в могилу и, принимая убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.

Гришин не вслушивался в речь полкового комиссара Кутузова, слова его доносились как будто бы откуда-то издалека. Обычные слова, какие говорят в таких случаях на братских могилах. «Отомстим за смерть наших товарищей! Смерть немецким оккупантам!» — закончил Кутузов.

Сухо щелкнул винтовочный залп. Полковник Гришин первым бросил горсть мерзлой земли в могилу и, не оглядываясь, пошел к избе, в которой расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.

К вечеру, засветло пройдя километров десять-двенадцать по начавшемуся смерзаться после оттепели снегу, полки вышли к Яблонову и деревням по Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.

Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой порядок, когда немцы из деревни, это была Ереминка, открыли по колонне редкий пулеметный огонь, залег в снегу. Комбат, осмотревшись, выдвинул вперед пулеметы и орудие поддержки. Сорокапятка заняла позицию и через головы залегших пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.

— Батальон! В атаку — вперед! — подал команду Нагопетьян.

— Рота! Взвод — вперед! — услышал он впереди команды своих ротных и взводных.

Фигурки бойцов неуверенно поднялись в нескольких местах. Многие, Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль цепи, размахивая руками.

Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на триста и все же залег под самой деревней. Стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут и там лежали скорчившиеся или распластанные тела убитых.

— Перебьют батальон, — ругался Нагопетьян, — всего бросок остался!

В бинокль он видел, что немцев в деревне немного, всего несколько десятков, многие то и дело перебегают с места на место, от одной избы к другой. Только два пулемета, пристрелявшись, стегали свинцом по залегшим в снегу редким цепям пехоты. Ротные и взводные были убиты или ранены, или, разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых, вжавшись в снег.

Старший политрук Антон Воротынцев, так и воевавший с самого утра в батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.

— Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.

Перекинувшись парой слов с парторгом батальона, плотным пожилым старшиной в простреленной и обожженной шинели, Воротынцев короткими перебежками направился в цепь, на правый фланг, где бойцов было побольше. Парторг пошел на левый фланг. Последние несколько десятков метров пришлось ползти: заметивший их немецкий пулеметчик выпустил несколько точных очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.

Лейтенант Нагопетьян видел, как Воротынцев, поговорив с одним бойцом, пополз ко второму, потом к третьему, как встали сразу несколько человек, потом, словно они потащили за собой всех какими-то невидимыми нитями, поднялась и вся цепь, и все дружнее и смелее. Нагопетьян хорошо слышал негустое, но уверенное «Ура!», заглушаемое треском выстрелов, видел, как несколько групп его бойцов ворвались в деревню и исчезли за плетнями огородов, за избами.

Не в силах больше сидеть в снегу и лишь наблюдать за боем, он махнул рукой всем, кто был рядом с ним — адъютанту старшему, связистам, человек пять-шесть всего, — и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.

Меньше чем через полчаса батальон был в деревне, и немцы, прикрываясь пулеметами, стрелявшими из саней, нестройной колонной ушли на запад, в сгущавшиеся сумерки.

Бой за Яблоново шел три часа и все безуспешно. Немцы, хорошо закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти обессилевших за день рот 624-го полка. Артиллерия отстала, застрявши в снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько часов ползали они по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы не хотели уходить на ночь глядя из села, и у бойцов дивизии Гришина не было сил для последнего броска вперед…

Несколько раз посылал полковник Гришин связных — узнать, взяли ли Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он на санях сам поехал в 624-й полк. На полковом медпункте Гришин увидел несколько человек раненых, которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.

— Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?

— Есть, вот политрук, — фельдшер показал на молодого командира, которому санитар бинтовал плечо.

— Как там обстановка? — спросил его Гришин. В раненом он узнал политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.

— Взяли, — тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.

— Точно?

— Только что сам оттуда, товарищ полковник.

— Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.

Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и приданым ей танком Т-34 пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минут был убит ротный и Александров принял командование на себя, хотя и сам был ранен осколком мины в плечо.

Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны, заполз на гору, несколькими выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль обороны немцев и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.

Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблоново, в сгущавшиеся сумерки. Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.

— Товарищ капитан, молодцом действовали! — прокричал ему Александров.

Капитан принял похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил у Александрова огоньку.

— Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!

Андрей, в горячке боя не заметивший, что он ранен, только сейчас почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал, где и что у него болит.

— Давай в медпункт! Без тебя здесь довоюем! — сказал ему капитан-танкист.

Александров, встретив кого-то своих из полка, попросил, чтобы передали майору Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование передает младшему лейтенанту, единственному оставшемуся в живых командиру взвода.

Поздно вечером в избу работников штаба, еще стоявшего в Буреломах, вошел красноармеец:

— Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.

Все — и Гришин, и Канцедал, и Кутузов замолчали, и только через минуту-другую, в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:

— Каких людей теряем…

Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго, но так успел показать себя, что запомнился всем, кто его знал. А знали его или слышали о нем — многие.

Николаю Мазурину не было известно, что его друг был тяжело ранен и в эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту страшную весть.

Выйдя из избы вслед за красноармейцем, принесшим эту весть, Мазурин спросил его:

— Как все это случилось?

— Под Яблоново. Немцы в контратаку пошли, а нас в роте совсем мало осталось. Сколько часов бой шел, и сколько контратак отбили — не знаю, не помню. Пришла бригада артистов, человек десять, с политруком Багадаевым. Очерванюк был уже тяжело ранен, но все равно вел бой, переходил от одного пулемета к другому. Когда подмога пришла, мы отнесли его в сторону, перевязали. Восемь ранений у него было. Как стало потише, я и повез раненых в медсанбат. Только привез, стали выносить из саней — тут он и умер. Крови много потерял…

— А Багадаев?

— В тяжелом состоянии. Снаряд возле него разорвался. Пришел он с артистами вовремя. Помогли, особенно сам Багадаев. Хорошим пулеметчиком оказался.

Мазурин, привыкший с начала войны к смертям и повидавший за это время много убитых, и молодых, и пожилых, и понимавший, конечно, что от смерти никто не застрахован, никак не мог понять, поверить, что человек, с которым он днем стоял, разговаривал, такой молодой, красивый, сильный, сейчас уже неживой, и он не услышит его четкого «Здравия желаю!» и не увидит его ясных глаз…

А утром — война продолжалась. Снова гибли молодые и сильные парни и опять кому-то не суждено было дожить до вечера. Утром 13 декабря немцы начали отход с Красивой Мечи, а под вечер полковник Гришин узнал, что части их 3-й армии взяли Ефремов и там разгромлен полк гитлеровцев.

Теперь штаб дивизии едва поспевал за наступающими полками. Людей не надо было подгонять: лучшей агитацией было то, что они видели в деревнях.

Лейтенант Вольхин, когда ему попадались газеты, и он читал их, если было время, своим бойцам, верил и не верил, что фашисты способны на такие зверства. Иной раз он поражался: как только бумага терпит описание такой жестокости, как люди еще могут спокойно рассказывать о них.

Особенно потрясли его описания зверств гитлеровцев во Львове и в Киеве. О насилиях над девушками он вообще не мог читать спокойно, хотелось идти и убивать, убивать этих скотов, пришедших на нашу землю. Все эти факты, о которых он читал в газетах, казались все же такими далекими, иной раз думалось, что авторы статей в пропагандистских целях и сгущают краски — ну не могут же люди вытворять такое с людьми! И во время отступления, и в обороне ему как-то не приходилось лично видеть случаи зверств фашистов, он думал, что фронтовые немцы воюют без этого, а истребляют мирных жителей эсэсовцы. Но когда они пошли в наступление, с первого же дня им стали попадаться растерзанные тела мирных жителей — дети, старики, женщины. Ум отказывался понимать и глаза верить, что такое могли сделать люди: колодец, доверху набитый мертвыми детьми, голые растерзанные девушки, замерзшие насмерть в снегу, виселицы. От деревень оставались одни печные трубы. Все чаще в них не было ни одной живой души. Поэтому в его роте не было ни одного пленного, ни в первый день наступления, ни в другие. За все время наступления они взяли одного пленного, да и его пожалели лишь потому, что этот семнадцатилетний австриец дрожал одновременно от страха и от холода и непрерывно и громко кричал: «Сталин! Сталин!»

Ненависть сжигала души, заменяла хлеб, тепло и патроны, и Вольхин, если раньше и приходилось испытывать чувство страха, в первые же дни наступления забыл о нем. А чувства ненависти и жажда мести были такими, что иной раз он думал: не сможет теперь смеяться и любить, как прежде.

Через трое суток наступления в его роте остались двадцать человек. Из старых, выехавших с ними на фронт, остались всего двое — сержанты Фролов и Жигулин. Знал он, что и в полку людей со всеми ездовыми, связистами и штабными немногим более четырехсот в общей сложности, и фактически они не полк, а батальон.

Как-то на привале он услышал от капитана Шапошникова, что дивизия наступает по фронту в двадцать километров.

— А сколько же нас сейчас в дивизии, товарищ капитан? — спросил Вольхин.

— Меньше трех тысяч. И на пополнение в ближайшее время никакой надежды. Потому днем теперь и не наступаем. Это соседи, уральцы да сибиряки, могут и днем воевать, а для нас это теперь слишком большая роскошь.

— Так мы же за ночь соседей все равно догоняем, — сказал Вольхин.

— А бывает, что перегоняем, — добавил Шапошников.

После гибели Очерванюка Вольхин вел роту без политрука. Смерть его он переживал, как личную потерю. Большим уроном это было и для всей роты.

Анатолий Очерванюк так умело поставил в роте политработу, что Вольхину многие завидовали. Очень общительный, Очерванюк умел так поговорить с бойцами, что настроение поднималось даже после тяжелого и неудачного боя. В любую минуту его можно было видеть с людьми. То короткая беседа, политинформация, есть газеты — читает сводки и статьи Эренбурга. Несколько человек из роты за это время подали заявления в партию, и тот факт, что у людей в такое тяжелое время была тяга в партию, было показателем умело поставленной политработы.

А воевать становилось тяжелее с каждым днем просто физически. Отступая, немцы сжигали деревни и размещаться на ночлег часто приходилось под открытым небом, на морозе, в снегу, в лучшем случае в погребах, а то и у печных труб. Отставали кухни, горячая пища была один раз в сутки, как правило, к ночи, когда спать хотелось сильнее, чем есть. А гитлеровцы ни одной деревеньки не отдавали без боя. Приходилось их выкуривать, выталкивать, и за все платить кровью. Иной раз Вольхин ловил себя на мысли, что вперед они идут на одной ненависти.

Вечером 19 декабря к капитану Шапошникову разведчики привели двоих мальчишек. Они, перебивая друг друга, начали торопливо рассказывать:

— Дяденька командир, в соседнем селе немцев полно, пьянствуют, Рождество свое справляют… И часовых у них нет…

— Как называется село?

— Прудки. Там у нас совхоз «Власть труда».

Шапошников достал планшет с картой. Прудки были в стороне от маршрута полка, в полосе соседней дивизии.

— Соблазнительно расправиться с ними, Александр Васильевич, — сказал ему Гогичайшвили, когда Шапошников доложил сведения юных разведчиков.

— Роты ушли далеко вперед, пока заворачиваем, потеряем время, — с сожалением сказал Шапошников.

— Батарея у нас с собой, обоз, наконец, связисты, штабные. В разведку я пойду сам, раз такое дело, а вы все же заверните одну роту. Вольхин как раз идет на правом фланге. И выводите всех на исходный. Я вас встречу, — сказал Гогичайшвили.

К двум часам ночи деревня с немцами была обложена с трех сторон. Несмотря на позднее время и тридцатиградусный мороз, гитлеровцам было весело: из деревни доносились пьяные гортанные крики, звуки губных гармошек.

— Их здесь не меньше сотни! — сказал Шапошникову Гогичайшвили, лично ходивший с группой бойцов в разведку. — Караулов нет, полная беспечность. Видимо, считают, что фронт где-то далеко впереди.

— Так оно и есть, — ответил Шапошников. — Это мы опять от соседа справа оторвались, а перед ним у немцев оборона была.

— У тебя все готово?

— Орудия расставил, люди ждут приказа.

— Тогда начинаем. Учти, что гуляют они в основном в школе, в центре села.

Майор Гогичайшвили дал красную ракету и с трех сторон на село поднялись редкие цепочки его бойцов. От артиллерийских выстрелов, ударивших по старой бревенчатой школе, немцы, и без того то и дело что-то пьяно выкрикивавшие, заорали еще громче. Гармоники сразу смолкли, а в винтовочный треск и пулеметные очереди вплелись несколько автоматов. Артиллеристы батареи лейтенанта Беззубенко из немецких же орудий били прямой наводкой по окнам, из которых раздавались редкие ответные выстрелы. Минут через пятнадцать немцы отстреливались только из школы.

Капитан Шапошников, быстро обойдя своих людей, блокировавших немцев в школе, и найдя майора Гогичайшвили, стрелявшего по окнам из ручного пулемета, лег на снег рядом с ним.

— Обложили надежно, товарищ майор. Плохо, что эти две избы мешают, а то разнесли бы их из орудий. Да и орудия, как нарочно, застряли в сугробе, никак не вытащат.

— Надо попробовать без орудийной стрельбы. Спасти школу! — сказал Гогичайшвили. — Опять полезли! — Он открыл огонь по группе немцев, выпрыгнувших из окон. Тела их, еле видимые в ночи, распластались на темно-сером снегу.

Несмотря на внезапность и первый успех, расправиться с блокированными немцами оказалось не так-то просто. Хмель с них сошел быстро, и сопротивление становилось все более организованным. Несколько раз гитлеровцы пытались контратаковать, но пулеметчики метким огнем заставляли их возвращаться в здание.

Только часа через два на прямую наводку к школе удалось выкатить два орудия.

— Товарищ майор, у нас все готово! — подошел к Гогичайшвили политрук батареи Иванов.

— Отставить! В здании женщины и дети! — резко сказал он, — Слышите — плачут. Надо что-то придумать…

— А давайте сделаем вид, что поджигаем. Тогда, может быть, и сдадутся, — предложил Иванов.

Несколько бойцов с охапками соломы подползли к торцу школы и зажгли ее, но так, чтобы само здание не загорелось.

— Эй, кто там! Женщины! — закричал Иванов, — Скажите немцам, что сейчас всех вас сожжем, если они не сдадутся!

В школе начался истошный бабий вой.

— Да как же им, иродам, сказать!

— Ну, растолкуйте как-нибудь!

Уговоры женщин на немцев подействовали. Да они и сами, видимо, убедились. что отсюда им не вырваться. Через несколько минут в окно вылез немец с белой тряпкой и закричал:

— Эй, рюс! Плэн! Плэн! Нихьт эршиссен!

— Выходи без оружия!

Человек двадцать немцев тенями вышли из дверей и с поднятыми руками встали у стены. За ними вышли несколько женщин с плачущими от страха детьми.

Шапошников посмотрел на часы: «Часов пять провозились! Скоро восемь…».

Пленных обыскали, построили в колонну по два.

— Иванов, где Беззубенко? — Шапошников окликнул политрука батареи, стоявшего в группе бойцов, смотревших на пленных.

— Пошел остальные орудия вытаскивать.

— Эти два орудия поставьте на восточную окраину деревни, и смотреть в оба, не спать, — приказал Шапошников.

Предупреждение Шапошникова оказалось своевременным. Не успели повара накормить людей, как прибежал наблюдатель и доложил, что к деревне с востока идет колонна немцев.

— Приготовиться к бою! — дал команду майор Гогичайшвили. — Пулеметы — за мной!

Шапошников посмотрел на колонну в бинокль: не меньше роты, тянут орудие. Несколько саней.

Обойдя занявших оборону по окраине деревни своих людей, Шапошников заметил, что командир полка опять лежит за пулеметом. Сам он залег с сержантом Петровым.

— Сколько у тебя на сегодня, Михаил? — спросил его Шапошников. Петрова, лучшего пулеметчика полка, он хорошо знал и уважал за хладнокровие и мастерство.

— Сегодня тринадцать, а всего — к ста подходит, — поправляя прицел, ответил Петров.

Майор Гогичайшвили дал длинную очередь по растянувшейся колонне, тут же быстро защелкали выстрелы из винтовок, заработал и пулемет Петрова.

Немцы, не ожидавшие, что деревня занята противником и попавшие под прицельный пулеметный огонь, частью сразу побежали в ближний овраг у леса, частью залегли. Но через минуту-другую и эти, сориентировавшись в обстановке, бросив орудие и обоз, поползли к оврагу.

— Как бы их выкурить оттуда? — Гогичайшвили показал на овраг.

— Местность открытая, подождем. А если и уйдут оврагом, так перехватим в другом месте.

За последние дни это был не первый случай, когда полку приходилось вступать в бои с двигавшимися параллельно колоннами противника. Если замечали это, то по обстановке, или вступали в бой или спешили до ближайшей деревни, занять выгодные позиции. Поэтому Шапошников и был уверен, что эту рассеянную роту немцев они еще встретят.

Лейтенант Тюкаев, ходивший с группой бойцов комендантского взвода на дорогу, где они обстреляли колонну противника, доложил Шапошнкову:

— Пятнадцать убитых. Раненых они, видимо, все же с собой утащили. Орудие исправно, опять Беззубенко разбогател.

— Сколько всего получается за эти сутки?

— Считая с итогами ночного боя, то восемьдесят убитых, двадцать пленных. Наши потери — двое убитых, четверо раненых, — доложил Тюкаев.

— А ты хорошо посчитал? — удивился Шапошников. Потери немцев показались ему слишком большими по сравнению со своими.

— Все точно, ровно восемьдесят, никого не забыл, — с нарочитой обидой ответил Тюкаев.

— Иди, пиши донесение.

День был действительно на редкость удачным. Обычно во взятых деревнях находили всего по несколько трупов гитлеровцев, хотя повозиться приходилось порядком, а тут сразу сотню вывел из строя, да сколько должно быть раненых, и все это со своими минимальными потерями. «А мальчишки-то где? — вспомнил Шапошников. — Если бы не они, то и у нас не было бы такого успеха».

— Алексей Дмитриевич, — окликнул он комиссара полка Наумова, — а где те двое ребятишек, что нас на немцев навели?

— Эх, и я не подумал их отблагодарить, — расстроился Наумов. — Где теперь их искать… Я и в лицо их не запомнил.

— Я тоже в темноте не разглядел и даже имен не спросил, — с огорчением сказал Шапошников.

Отдыхать долго не пришлось, на горизонте опять показались дымы от горящих деревень. С наступлением сумерек колонна управления полка, спецподразделения и обозы пошли на запад, догонять свои роты, связи с которыми не было почти сутки.

На следующий день в одной из отбитых у противника деревень в штаб к Шапошникову приехал майор Кустов. Шапошников не видел его с начала наступления, штаб дивизии шел на переход сзади. Если уж Кустов приехал к полк, то по важному делу, понял Шапошников.

— Мороз какой! Продрог, как собака! Нет ли чего погреться? — обметывая валенки от снега, спросил Кустов. — Как вы устроились! — позавидовал он, осматривая избу. — Тепло, даже стол есть. А мы и спим, бывает, прямо в санях. Жгут, сволочи, все подчистую.

— Неужели без охраны? — Шапошников посмотрел в окно.

— Как же, на двух санях приехал, с пулеметом теперь не расстаюсь.

Шапошников знал, что Кустов под Ефремовом чуть не угодил в плен. Ехал на машине без охраны, только с адъютантом Гришина, и на окраине города въехал в колонну немецких автомашин. Каким-то чудом ему тогда удалось уйти. Выручил пистолет и быстрота реакции. А адъютант, лейтенант Серый, и шофер попали в плен. После этого случая майор Кустов в полки ездил только с охраной.

— Приказ командира дивизии привез. От этого места, — Кустов отчеркнул на листе бумаги карандашом, — зачитать личному составу.

«… Учесть, что перед фронтом дивизии действуют разбитые в боях 512-й и 63-й пехотные полки, поэтому только дерзкие с нашей стороны действия приведут к полному разгрому противника. При наступлении не выжимать и не отталкивать противника, а окружать и уничтожать его, не боясь за фланги».

«Мы так именно и делаем», — подумал Шапошников.

— Полковник Гришин просил передать всему личному составу благодарность, а на тебя и Гогичайшвили, скажу по секрету, наградной подготовили, на Красное Знамя. И шпалу вторую готовь, представление оформлено, — улыбнулся Кустов.

Шапошников по его глазам и загадочной улыбке понял, что Кустов хочет рассказать что-то интересное.

— А у нас-то вчера что было… Вечером заняли немецкие блиндажи. Впереди полки, никого не ждем, как вдруг кто-то из связистов докладывает: идет колонна с востока, и танк впереди. Гришину доложили, к бою приготовились. А было нас здесь всего человек тридцать. И ночь, мороз, ни зги не видно. Танк этот заехал на блиндаж, вылез из него немец, сняли его быстренько. А тут и колонна подошла, точно — немцы, человек пятьдесят, к бою не готовы. И какая, представь, ситуация: и бой не начнется, и не знаем, кто кому должен в плен сдаваться. Переводчик через Гришина кричит: «Сдавайтесь. Вы у нас в тылу!» А они в ответ: «Почему в тылу, когда справа еще наши, а тут должен быть штаб нашего полка». Ну, немцы подумали, посовещались и пошли все же сдаваться. Всей колонной. Половину штаба пришлось на охрану пленных ставить. Мало ли чего. Вдруг передумают.

Шапошников улыбнулся:

— Да, история… А если бы они решили прорываться?

— Воевали бы вы сейчас без штаба дивизии.

— Немец не тот пошел, — сказал Шапошников, — Не такой, как летом. Чувствуется, что устали они, намерзлись.

— Погоди. Вот дойдем до Зуши, там жди подготовленную оборону и свежие части. А эти арьергарды, конечно, измотаны. На Мценск мы выходим, а его немцы так просто не отдадут: прямая дорога на Орел![1]

К концу декабря дивизия полковника Гришина, постепенно сужая фронт наступления, начала выходить на подступы к Мценску. В пяти стрелковых батальонах дивизии насчитывалось немногим более тысячи трехсот активных штыков, остальные — артиллеристы, связисты, медики, обозы. Дивизия накопила около пятисот лошадей, они с трудом пробивались по сугробам вслед за пехотой. А впереди стрелковых батальонов действовали разведгруппы, часто всего по пять-десять человек, но это были храбрецы, закаленные, отлично знающие свое дело бойцы.

Особенно в эти дни в разведке отличались фроленковцы. Как-то взвод автоматчиков старшего лейтенанта Прокуратова смелой атакой буквально разогнал целую роту немцев и без потерь занял деревню Чижиково.

Когда в 624-й полк из редакции дивизионной газеты приехали Васильев и Мазурин, то майор Фроленков приказал специально для них вызвать из разведвзвода сержанта Литвинова.

— Он у меня один целой роты стоит! — с гордостью сказал Фроленков Васильеву, — В одном поиске уничтожил — один! — больше двадцати гитлеровцев!

Сержант Литвинов оказался крепким парнем, но вовсе не богатырского вида, каким его представляли себе Васильев и Мазурин.

— Сразу видно, что кадровый, — вглядываясь в его фигуру, сказал Васильев.

— Угадали, товарищ старший политрук. — просто и открыто улыбнулся сержант.

— А родом откуда?

— Из Горьковской области.

— Значит, в полку с первого дня? — оживился Васильев. — Расскажите, как это вам удалось в одном бою более двадцати гитлеровцев истребить?

— Как удалось… — сержант Литвинов наморщил лоб, словно вспоминая что-то очень далекое, — В поиск пошел один, надо было разведать одну деревушку по маршруту движения полка. Слышу — гуляют в одной избе. Часового тихонько снял, в окно бросил гранату. Они повалили в дверь, кто жив остался, я из автомата… — Литвинов немного помолчал, а потом добавил: — В доме семерых насчитал, у крыльца пятнадцать. Да три машины у крыльца стояли, то сжег. Вот и все дела, — улыбнулся сержант.

— Как же вы решились вступить в бой один?

— Почему один… У меня был автомат и три гранаты, — с удивлением ответил Литвинов.

— А раньше как вы воевали? Много фашистов на личном счету? — спросил его Мазурин.

— Как воевал… В основном по окружениям. Не успеешь из одного выйти, как в другое попал. Какой там личный счет… Автомат этот у меня недавно, перед наступлением получил. А сколько из винтовки убил, не знаю, с пяток, не больше. Да и не видно, когда стреляешь из винтовки, попал или нет, потому что далеко.

— У нас недавно был случай с разведчиками… Страшная история, — сказал комиссар полка Михеев.

Васильев и Мазурин повернулись к нему, приготовились слушать.

— Пошли в разведку пятеро, — начал рассказывать Михеев. — Попали в засаду. Отбивались, а когда кончились патроны, встали в полный рост и пошли с гранатами навстречу смерти. Одного из них, Фокина Николая, гитлеровцы притащили в деревню. Когда мы ее освободили, то жители рассказали нам, что немцы раздели его, истекавшего кровью, начали делить одежду и валенки, допрашивали, но он ничего не сказал. Тогда выволокли его на крыльцо и бросили в снег. А мороз стоял — градусов тридцать, как сейчас. Женщины его подобрали. Пять часов он еще жил, назвал адреса жены и матери, был он из Пензы, сказал «скоро наши придут» и умер.

— Обязательно напишем о нем, — сказал после тягостной паузы Васильев. — Ну, товарищи, нам надо ехать.

— А где вы сейчас газету делаете? — спросил Михеев.

— До последнего времени в Воскресенском печатали, а теперь попробуем в Ефремове.

В тот же день Васильев и Мазурин выехали в Ефремов. Там уже работала почта, и дали электричество. В районной типографии они разобрали валявшийся на полу шрифт и с горем пополам все же отпечатали очередной номер. Там же они встретили Новый год и на следующий день поехали в дивизию. В политотделе их встретили, как всегда, тепло. Распределив по полкам свежий номер газеты, они зашли в штаб к майору Кустову за новостями.

Настроение у всех в дивизии было в эти дни приподнятым. Сводки с фронта стали повеселее. Наши войска наступали по всем фронтам. Тяжелые бои шли на Ржевском, Мценском, Сухиничском направлениях.

— Танковую армию Гудериана от Тулы отбросили, — сказал майор Кустов. — К Зуше вышли, а тут у немцев подготовленная оборона. Бой за переправу начали двадцать восьмого декабря, но местность открытая, снег глубокий. А силы у нас уже не те. Сорок автомашин пехоты к немцам подошли, начали контратаки при поддержке танков, да еще, подлецы, местное население впереди себя пускали! — Кустов зло сверкнул глазами. — Женщинами прикрывались, вояки!

— И как же отбились? — спросил Васильев.

— Пулеметы на фланги выдвинули, отсекли пехоту. А женщины в это время и перебежали к нам. Не все, конечно, — вздохнул Кустов.

— Дмитрий Михайлович, — вступил в разговор капитан Лукьянюк, командир батальона связи. — Послушай, какие бывают встречи и судьбы на войне. Когда беженцы к нам перешли, а все изможденные, оборванные, многие с детьми, без слез нельзя было смотреть, подбегает ко мне мальчонка лет семи, в лаптишках, пиджаке рваном. — «Дяденька, дай хоть кусочек хлеба!» — а сзади мать его идет, с другим ребенком на руках. Я приказал ездовому взять из вещмешка сухарей и в это время из дома выбегает мой командир роты Рыслин, и этот мальчик бросается к нему и кричит: «Папа! Папа!» Рыслин увидел его — «Сынок!» — а женщина с ребенком так на снег и повалилась. Сцена была ужасная… — Лукъянюк замолчал на минуту, проглотил комок в горле. — Я приказал Рыслину отвезти жену и детей в тыл, покормить, помыть, отчистить от вшей. Дали ей одежды, что нашлось, военной, и отправил он ее к матери, в Тамбов. Оказалось, что Рыслин отступал от самой границы, семью оставил там, жена с детьми двигалась на восток, но никак из окружения выйти не могли и вот оказались здесь. А маленький у ней где-то при бомбежке был ранен в ручку. — У Лукьянюка опять подернулись влагой глаза.

— Ну, фашисты, сволочи, до чего народ довели… — скрипнул зубами Васильев.

— Мы им тоже даем неплохо, — сказал майор Кустов. — Двадцать девятого три контратаки отбили, от роты до батальона, так потом двести пятьдесят трупов насчитали.

— Кладова помнишь? — спросил Мазурина Кутузов.

— Конечно, а что?

— Они с Мезенцевым подпустили немцев на шрапнель и как косой — семьдесят пять за несколько минут. Петров, у Гогичайшвили пулеметчик, довел свой счет до ста двадцати. Вчера его тяжело ранило. Крови много потерял, говорят.

— Да, а мы ехали и думали, что вы уже Мценск взяли, — сказал Васильев.

— Полк Тарасова всего семисот метров до окраины не дошел, — сказал Кустов. — Огонь был сильнейший, все подступы у них пристреляны. А у нас артиллерия без снарядов сидит, по лотку на орудие.

— Давайте в артполк сходим, — предложил Мазурин.

— Сначала к Яманову, а потом к артиллеристам.

Полковник Яманов, начальник штаба дивизии, итоги боев дивизии за декабрь представил газетчикам с удовольствием:

— За две недели прошли с боями до ста километров. Взяли сто сорок деревень, из них семьдесят — не сожженными, — подчеркнул Яманов. — На полях остались, по нашим подсчетам, более тысячи восьмисот трупов гитлеровцев, двадцать танков, двадцать девять орудий. Итоги хорошие, как видите.

«Итоги-то хорошие, но сколько жизней они стоили…» — подумал Васильев.

— А у нас, товарищ полковник, большие потери? — спросил Мазурин.

— За декабрь безвозвратные потери составили сорок шесть командиров и двести пятьдесят красноармейцев. Я считаю, что это, по сравнению с потерями немцев, немного. Воюем теперь не числом, а уменьем. За декабрь восемьдесят шесть человек представили к наградам. К ордену Ленина — лейтенанта Савина, это ротный у Фроленкова. Отчаянный парень, дерзкий даже, вчера немцы пошли у Хальзево в контратаку, со ста метров открыл огонь — семьдесят трупов. И второй к ордену Ленина — Мезенцев, наводчик из артполка. Доброволец, лучший агитатор в полку, он и помог местных жителей освободить, когда немцы ими в бою прикрывались, — Мазурин отметил себе в блокноте: «Срочно познакомиться с Мезенцевым». — А сержанта Кладова представили к званию Героя Советского Союза, но военный совет пожалел, утвердили орден Ленина. На Красное Знамя подали человек десять: Петров, пулеметчик, его вы знаете; в 624-м полку Ребрик, что ни поиск — пять-шесть убитых, а то и больше. Вот на днях: устроил засаду, идет группа немцев, так они шестерых убили, троих взяли в плен, в том числе Ребрик лично четверых уложил.

— А сержант Клюсов, — перебил сидевший с Ямановым батальонный комиссар Кутузов, — с отделением был в боевом охранении, окружили их человек сто двадцать, но ничего, бой выдержали, до полусотни уложили. Лично Клюсов — двенадцать. Ранен был, но вел огонь. А Карпенко — один пошел в разведку. Немцы в доме сидят, не растерялся. Пара гранат в окна — двадцать фашистов, как ни бывало. Притащил семь винтовок и пулемет. Вообще примеров героизма стало гораздо больше, чем месяц назад. И опыта больше, да и злее стали.

— Все бы хорошо, вздохнул Михеев, да несчастье у нас: лейтенант Нагопетьян убит. Такой был парень…

Мазурин вспомнил, как он пел: «Ах, Андрюша, нам бы знать печали…». Не хотелось верить, что этого отчаянного храбреца больше нет в живых… Пять ранений за лето и осень, и всегда обходился без госпиталя. Он так и не узнал, что награжден орденом Красной Звезды и что ему присвоено внеочередное звание капитана.

В 17-й артполк Мазурин и Васильев пришли под вечер. Новостей и здесь было много. Вместо раненого майора Новицкого полком командовал подполковник Савченко, старший лейтенант Яскевич тоже был ранен, вместо него — лейтенант Шилов. Были и другие перестановки, но самое огорчительное, что наводчики Кладов и Мезенцев, с которыми хотел встретиться Мазурин, были тяжело ранены и отправлены в тыл.

На батарее Мазурин встретил ее комиссара политрука Сироту.

— Здравия желаю, давненько вы у нас не были, — сказал Сирота.

— Слышал, что у вас несчастье на батарее.

— Да, таких наводчиков потеряли…

— Как же это произошло?

— Перед самым новым годом. Ночью преследовали немцев, утром заняли боевые позиции, не успели окопаться — танки, шесть машин. Сначала они на шестую батарею поползли, там что-то попасть никак не могут, потом на нас. А снарядов мало, сектор обстрела ограничен — мешали деревья, танки бьют с восьмисот метров, у нас же, если по панораме наводить — все мимо и мимо, рассеивание большое. Стали по стволу наводить — сразу два танка подбили, остальные ушли. Вот здесь Кладов и Мезенцев и были ранены. [2]

[1] В августе 1943-го 380-я стрелковая дивизия генерал-майора А. Кустова первой ворвется в г. Орел. Он погибнет при форсировании Десны.

[2] Сержант В. Мезенцев вскоре умер от ран. Посмертно он будет награжден орденом Ленина.