Валерий Киселев

Белые журавушки

— Да что это и за церковь такая: часа три уже идем на нее, а она все дальше и дальше! — ругался Витька, мой спутник в одном из странствий по бесконечным российским просторам.

Действительно, курс на божий храм мы держали давненько, устали, а церковь нисколько не приближалась, как заколдованная.

— Давай отдохнем, — предложил приятель, — Да и посмотрим заодно, кто это посреди поля захоронен.

Это была одинокая заброшенная могилка с давно не крашеной оградкой. Фамилия на деревянном памятнике оказалась смыта временем и дождями.

Судя по жестяной звездочке и неухоженному виду могилы, здесь был похоронен солдат.

— Странно. Почему не перенесли останки в село? — спросил сам себя Витька. — У церкви наверняка есть братская могила и памятник. Поспорим?

Спорить я не стал. Мы прошли уже километров триста, и в каждом большом селе была церковь, а возле нее памятник, окрашенный серебрянкой.

Наше предположение, что у церкви должна быть если не столовая, то торговая точка, не оправдалось — улица была пустынна, лишь куры копошились в пыли, да лениво тявкала собака. Церковь вблизи выглядела вообще грандиозно. Задрав головы, мы с любопытством осмотрели маковки и кресты.

Дверь в храм была приоткрыта, и я взялся за тяжелую медную ручку.

— Посмотреть хотите? — ласково произнес кто-то за спиной.

— Ага, — оглянулся я.

К нам подходил старичок с белой окладистой бородой. Вид его был достоин кисти художника-передвижника: синяя нижняя рубаха, заляпанная на обвислом животе бурыми пятнами, старые холщовые брюки с незастегнутым середышем, и босой. Старичок часто и весело мигал почему-то сразу обоими глазами.

Внутренний вид церкви отвлек нас: на стенах висели иконы, с потолка смиренно смотрели святые. Не сразу мы заметили, что в глубине храма есть еще один человек, он лениво водил шваброй по полу. В старой кепчонке, пиджачок покроя тридцатых годов и, несмотря на летнее время — валенках с калошами.

— Мышь церковная, — услышали мы сзади знакомый ласковый голос, — Тряпка-то у тебя сухая.

Затрапезный вид старика явно противоречил нашему желанию окунуться в старину, и я уж хотел сказать, что негоже в божьем храме босым стоять, но Витька отвлек меня:

— Смотри — Богородица, как живая, — кивнул он на роспись на стене.

— Она, матушка. А это апостолы, Петр и Павел, — от старичка пахнуло дешевым винцом. — Там тоже все святые.

— Дед, ты бы хоть мотню застегнул, в церкви все же, — оглянулся на него Витька.

— Так я здесь работаю. Священник я, — энергично мигая, благодушно ответил старичок.

Мы недоверчиво переглянулись.

— Батюшка-то вроде разговелся, — скоро шепнул мне мой приятель.

— А это сторож наш, Сергей, — продолжал балагурить старичок. — Лодырь — несусветный.

Батюшка прошел вглубь храма. Мы все еще не верили, что он священник.

— Это алтарь, посторонним сюда нельзя, а женщинам и вовсе запрещено. Но вы можете посмотреть, — пригласил нас старичок.

— Скажите, а служба в церкви часто бывает? — спросил я батюшку.

— Как праздник, так и служба. А сегодня у меня отгул.

— Отгул? — ахнули мы в один голос. — Как это?

— Вчера отпевали в Богдановке, старичок один преставился. Дьячок и сейчас там, ночевать остался.

Нас поразило странное сочетание понятий: церковь и отгул. Словно церковь — какое-то учреждение.

— И дьякон есть?

— А как же! — батюшка устремил свой взор на какую-то таблицу, приколотую к стене. — И дьякон есть. Позавчера венчали, завтра на крестины ехать.

Я тоже посмотрел на таблицу.

— Гляди, Витька, график, когда какой праздник делать.

— Эх ты… Смотри — фотографий-то! Это неужели у нас столько митрополитов? — удивился мой приятель.

— Начальство наше, — с готовностью дал справку батюшка.

«Мстислав, Николай, Вячеслав…» — читаю имена на плакате. Все в черных колпаках, бородатые, строгие.

На амвоне я заметил книжки. Одна из них раскрыта, рядом лежала корка хлеба и огрызок огурца. Тут же стоял маленький зеленый стаканчик. Я невольно представил себе, как батюшка, читая святое писание, изредка «ныряет» и глотает стаканчик. На портновских бюстах висели, отливая тусклым золотом, несколько риз.

— А сфотографировать вас можно? — спросил я священника.

— Отчего нельзя, можно. Только я облачусь. Эта у меня новая. Пять раз всего надевал. — Батюшка надел ризу, сделал торжественное лицо. — И смотри не в полный рост! — он так и ходил босой.

— А что, батюшка, — закончив съемку, спросил я, — Есть тут у вас столовая в селе? Мы со вчерашнего дня не ели.

— Есть, и столовая есть, и магазин, — ласково и понимающе посмотрел на нас батюшка, — Вы туда? Сейчас… — пошвырявшись в кармане штанов, он извлек пригоршню мелочи. — Сергей вас проводит. На, возьми мне красненькую, — сунул ему в руку всю горсть. — А то приходите ко мне, попадья спит.

— Ну и поп… — с удивлением протянул мой товарищ, когда мы отошли от церкви, — Что, надо и нам брать. Не каждый день с попом доводится пить, а с ним, пожалуй, и не грех. Раз ему можно, то нам-то сам Бог велит.

Церковный сторож Сергей бойко сменил впереди.

— А чего это батюшка у вас подмигивает все время и сразу на оба глаза? — спросил я.

— Контузило его.

— Где это угораздило? Об колокол головой задел?

— На фронте. Он ведь там офицером был.

— Вот это да… — снова удивленно протянул мой товарищ, — Поп — ветеран войны!

Магазин оказался недалеко, покупателей там не было, поэтому обернулись мы быстро.

Батюшка поджидал нас, лежа на боку в тени большого дерева недалеко от церкви.

— В дом не пойдем: попадья ругаться будет. А закуски я сейчас принесу.

Батюшка проворно сбегал в дом и через несколько минут на лужайке, прямо перед божьим храмом, лежал узелок с жареной курицей, огурцами, деревенским хлебом, была даже чашка с творогом.

— А правда, что вы на войне были? — спросил я священника, пока Витька открывал бутылку.

— Правда. Ранен вот, в ногу, — он задрал штанину, показывая рубец. — Я был старшим лейтенантом, артиллерийским разведчиком.

— А чего же в попы пошли?

Батюшка перекрестился, косясь на церковь, и отпил из стакана.

Из его длинного рассказа, изобиловавшего ненужными подробностями, какие обычны у выпившего человека, мы поняли, что батюшка до войны работал бригадиром в колхозе, посылали его учиться в совпартшколу, но не пошел. А тут и война. В первое время партизанил, на что сторож Сергей прямо высказал сомнение:

— Дома сидел полгода…

— А сам-то — немцам мины помогал ставить!

— И не мины…

— Ну, ограждения, чтобы они на минах не подрывались. — И по-армейски четко приказал мне: — Этому больше не наливать!

Сергей обиделся и отвернулся. По второму стакану выпили без него.

— Так в попы-то вы чего пошли? Офицер все же, можно бы карьеру сделать, — спросил Витька у священника.

Батюшка вкусно хрумкнул малосольным огурцом.

— Меня с детства к божественному тянуло… а на войне был у меня случай, что загадал: останусь жив — век буду Бога молить. Я с фронта пришел — весь израненный, какой из меня работник. Бабы на себе пахали, насмотрелся. А людям вера нужна, успокоение. Каждой ведь хотелось, чтоб ее мужик живым вернулся. После войны не очень верили в похоронки, много было случаев, что из плена возвращались. Ну, я и пошел на курсы, а потом в семинарию. Церковь эта до меня в запустении была: на ней наблюдательный пункт был в войну, потому и побило ее снарядами. В запустении была, да… Хотя сейчас уж одни старухи в Бога верят, — и впервые глаза его стали печальными.

— А сами-то действительно верите в Бога? — спросил мой товарищ и многозначительно посмотрел на стакан с вином в руке священника.

— Без веры нельзя… А это — Бог простит. Поймет Бог меня… — и батюшка надолго замолчал.

Мы с Витькой выпили еще по стакану, хотели поговорить с батюшкой о божественном, но он эту тему не поддержал.

— Ребята, покрасьте мне кресты, — вдруг предложил священник. — Триста рублей дам. Краска у меня есть.

— О-го-го! — засомневался Витка, глядя на купола. — А грохнешься оттуда? Да и некогда нам, дорога дальняя…

— А чья это у вас в поле перед селом одинокая солдатская могилка? Почему никто не ухаживает? — спросил я.

— А это в сорок третьем было… Наши сбросили здесь несколько человек на парашютах, немцы их поймали, этих девчонок, вот и затравили здесь, в поле, — рассказал батюшка.

— Девчонок? Это были девчонки? — удивился я. — А могилка как будто одиночная.

— Двое их было, — грустно сказал священник. — Молоденькие, по восемнадцать лет… Я ко Дню Победы посылал баб ограду поправить, неужели не сделали?

— Ничего там не сделано, — рассердился мой приятель, — О крестах на церкви думаете, а про погибших за нас — забыли!

Священник, почувствовали мы, крепко обиделся. Обед был скомкан. Да вино, три бутылки портвейна, кончилось. Надо было идти, и мы без сожаления стали собираться в дорогу.

Витька попросил сторожа Сергея проводить нас коротким путем к мосту, мы сухо попрощались со священником и пошли. Батюшка благословил нас на дорогу, и еще раз пожалел, что мы не согласились покрасить на церкви кресты, но осекся, поймав злой взгляд Витьки.

— Дед, лучше отлей нам этой краски, могилку тем девчонкам покрасить, раз уж у тебя времени нет, — сказал мой приятель.

Я стал его отговаривать, что нет времени задерживаться, до ночи надо быть на станции, а памятник и сторож Сергей окрасит, и Витька согласился.

Шли под горку к мосту. Сергей, как и по дороге в магазин, шустро семенил впереди.

— Странный какой-то этот батюшка… — сказал Витька. — Не пойму его. Снять офицерские погоны и надеть ризу! Скорей всего — искал себе жизни полегче. Не верю, что в попы сознательно пошел.

— Чужая душа — потемки. Это если бы с ним вечер посидеть, — ответил я.

— А он и не рассказал бы вам ничего все равно, — сказал сторож Сергей.

— А что он мог бы рассказать?

— Как здесь оказался, как девчонки из-за него погибли…

— Ну, так ты расскажи!

— Зачем вам?

— Нет уж, расскажи, коли начал, — пристал Витька. — На бутылку дам. Ну?

…Как мы жалели потом, что не догадались у скатерти с выпивкой раскрутить священника на эту исповедь… Молоды были и глупы. Только много лет спустя я понял, что священник, наверное, раскрыл бы нам свою душу, окажись мы чуть поумнее…

— Троих их тогда сбросили на парашютах, — рассказал сторож Сергей, — Должны были передавать данные для нашей артиллерии. Девчонок ветром на поле отнесло, здесь их немцы живьем и затравили псами. Бабы наши их потом по клочкам собирали в эту могилку… А его в парашютом принесло прямо на церковь. Старый священник помог ему из строп выпутаться, спрятал. За это его каратели и убили сразу же. Не нашли они тогда нашего разведчика, хотя полсела сожгли, и сколько баб и девок из-за него постреляли… Ну, а после войны он сам и объявился здесь, году, наверное, в сорок восьмом. Пришел уже в рясе. Долго никто ничего не знал у нас, да и он-то мне все рассказал недавно…

— Значит, он здесь грехи свои замаливает за этих девчонок? Вон оно что… — удивился мой приятель. — Да, действительно, неисповедимы пути господни…

До чего же странные повороты дает иной раз судьба русского человека…

Все эти годы болит у меня душа, что ушли тогда с Витькой от батюшки с обидой на него, и оставили могилку этих пусть и неизвестных нам девчонок — неубранной…

Не помню названия этого брянского села, не спросили тогда даже, как звать священника… Да больше двадцати пяти лет прошло с той встречи. Вряд ли жив тот батюшка, старший лейтенант артиллерии… Скорей всего, встретился он в раю с теми девчушками. Сторож Сергей называл их имена, да к стыду моему, не помним их ни я, ни Витька.

Еще помню, как сторож Сергей на прощанье рассказал:

— Каждую весну батюшка наш выходит за село журавлей встречать. Верил, что девчонки этих в белых журавлей превратились. Есть такая песня…