[07.07.2003]

Политика

Валерий Киселев

Заволжские дали видны из Иерусалима

У человека может быть две родины,
но душой он остается там, где родился

Долгие годы габбай синагоги Липа Грузман был своеобразной достопримечательностью в Нижнем Новгороде. Его можно было увидеть в крошечной мастерской у кинотеатра «Октябрь», где он работал сапожником, встретить на Большой Покровской. Интересно было остановиться на улице и хоть немного поговорить с этим необычным человеком с лучистыми глазами, в черной шляпе и с начавшей седеть бородой. Его знали многие нижегородцы, он же общался с сотнями известных в городе людей, жил в гуще политических и духовных событий. Потом прошел слух, что Липа уехал в Израиль.

Долго еще, проходя по Большой Покровской, искал среди людей знакомое лицо… И вот — неожиданная встреча. «Вернулся?» — «Приехал проведать город». Договорились встретиться и поговорить подробно. Липа подарил несколько школьных тетрадей с воспоминаниями. «Проглотил» их за вечер с удивлением — это же живая история Нижнего Новгорода последних пятидесяти лет!

Полвека человек прожил в родном городе и вдруг сменил привычную среду обитания, образ жизни.

— Трудно, наверное, было?

— Прошло почти пять лет… Это был очень тяжелый жизненный перелом. Сегодня я делю жизнь на два этапа. Первый — в Нижнем Новгороде, второй — в Иерусалиме. Но сколько бы я в Израиле не жил, я душой остаюсь в Нижнем Новгороде. У меня получилось неразрывное духовное единство между Нижним Новгородом и Иерусалимом. Всю жизнь я ходил пешком, в Нижнем Новгороде знаю все улочки. И в Иерусалиме, где живу, до центра города вместо того чтобы ехать на автобусе сорок минут, на своих двоих всегда прохожу за полтора часа.

— Было ли чувство ностальгии?

— Ностальгии не было, потому что в Нижний Новгород первый раз я приехал через девять месяцев, потом через семь, а за пять лет побывал здесь семь раз. Тяжело далось ломать те стереотипы жизни, к которым привык в России. И не только в бытовом плане, но и в духовном. Я — еврей, но я — нижегородец. Мое духовное становление прошло в Нижнем Новгороде, в рядах Советской Армии. Мне скоро шестьдесят, старею, но есть духовное богатство, которое в моем понятии не стареет. Бог дал мне острую память. С одной стороны — быстро летит жизнь, но с другой — я все очень хорошо помню. Поэтому этот переезд только обострил в памяти все, что у меня связано с Россией. Я успокоился, смотрю на жизнь со стороны.

— Ты начал писать, это, наверное, дает возможность посмотреть на жизнь по-другому, осмыслить прошлое. Как родилась идея написать воспоминания?

— Она была у меня еще в юности, когда служил в армии. Гарнизон был в Забайкалье, в такой глухомани… Степь, морозы, жили нас десять человек на точке в землянке, обеспечивая азимуты полетов истребителей.

— Липа, как ты пришел к вере? Из книги воспоминаний видно, что в детстве жил в среде, которая никак не способствовала религиозному развитию.

— Да, это была особая среда. Отец у меня был сапожник, рядом жили портные. Я знаю их жизнь. Знаю жизнь в армии, отслужил три года день в день.

— В то время у вас еще не было дедовщины…

— Не было, но была гордыня, унижение слабых. Я закончил строительный институт, работал до армии слесарем в Горгазе, потом там же мастером, затем начальником участка в «Энерготехмонтаже». В синагоге служил семь лет.

— Обычная трудовая советская жизнь, и вдруг человек приходит к вере. Что было толчком?

— В Забайкалье был момент: в мороз застряли на машине в степи. Тут и вспомнил о Боге. Я сначала сомневался, есть ли Бог. Просидел один раз смену за пеленгатором, вышел из землянки — небо сошлось с землей и звезды лежат прямо на снегу. Я тогда подумал: есть какие-то нерукотворные силы, которые руководят и природой, и человеком, и судьбой. Но к вере я пришел не сразу.

— Были, наверное, и учителя в вере?

— Они появились позже. В меня было вложено понятие добра. На моих глазах в детстве били, убивали. У меня всегда было содрогание от пролитой крови. Я видел, как травят человека языком, всегда сопереживал моральное унижение. В сердце у меня никогда не было жестокости. Когда работал в Горгазе, все меня звали Аронычем, приходили за советом. Часто приходилось наставлять людей, которые могли оказаться за решеткой. Я понимаю, что преступность в России — социальное явление. Нет неверующих людей, даже самые последние злодеи в глубине души верят, и у них есть огрызки совести. Когда человек делает неправое дело, все равно это его беспокоит.

— В одной из тетрадей ты описал встречи с покойным митрополитом Нижегородским и Арзамасским Николаем. Вы — люди разных религиозных убеждений, но чувствуется, что вас связывала настоящая дружба. Кем он был для тебя?

— Для меня он был старшим товарищем, с мягким и добрым сердцем. Он жил в жестоком мире, но всегда оставался добрым человеком. Он желал от нечестивцев покаяния. Нас объединяло то, что человек создан по образу Божию и для Бога нет понятия национальности. Я с ним прошел вместе тринадцать лет, у нас всегда были искренние отношения. Мы понимали друг друга.

— Вы не чувствовали друг в друге конкурента?

— В чем? Я не собирался насаждать иудаизм, и он не хотел, чтобы я принимал христианство.

— Как идет работа над книгой дальше? Это же настоящая литература!

— Пишу каждую минуту. Разговариваю с человеком и думаю, как я опишу этот диалог.

— Бывает ли, что на события или людей теперь смотришь по-другому?

— Меня интересует, что человек внес духовного в этот мир. На каждого человека я смотрю с точки зрения вечности.

— В тетрадях меня удивил один момент. Почему-то я думал, что в Израиле молодежь другая — она живет в условиях постоянной опасности терроризма. Считал, что там молодежь более дисциплинированная, религиозная. А судя по тетрадям, там молодые люди такие же шалопаи, как у нас.

— Они могут быть такими же шалопаями, могут быть хуже или лучше. Есть молодежь, которая живет в жестких религиозных традициях. Есть молодые люди, которые учат тору и тут же — военное дело. Приятно бывает видеть молодого человека водителя автобуса — в кипе. А ортодоксов в Израиле шестнадцать процентов.

— Где легче выжить простому человеку — в Израиле или в России?

— Конечно, там. Если человек работает, то он не получит меньше четырех долларов в час.

— Но там и расходы, наверное, существенней, чем в России.

— Очень дорогое жилье, транспорт. Проехать одну остановку стоит полтора доллара. Тем не менее, государство страхует основные продукты питания — хлеб, молоко, яйца. Цены на них нельзя поднимать. Есть страховка по болезни.

— Где более духовная жизнь — в Израиле или в России?

— Трудно сравнивать. Когда мы говорим о милой, доброй матушке-России — это сельская местность. Русская деревня — это самая одухотворенная часть России. В Израиле духовность — куда забредешь. Можно попасть в деревню, где нет замков, соблюдают субботу, а в центре Иерусалима увидеть сцену, где парень с девушкой целуются так, что видно, до чего они дошли. Мир очень сложный. В центре Иерусалима можно увидеть и здоровенного мужика, который просит милостыню.

— Ощущается ли в Израиле постоянная угроза террора?

— Все к этому привыкли. В России в год убивают по тридцать тысяч человек, в Израиле от терактов за год погибли триста человек. В России жить опасней. Уличной преступности почти нет. За пять лет в Тель-Авиве появился один сексуальный маньяк, на его счету было четыре жертвы. Всех девушек-полицейских переодели и одна из них этого маньяка застрелила. Там преступников с оружием в руках уничтожают на месте.

— Чем заполнено у тебя время в Нижнем Новгороде?

— Пишу. Записки делаю постоянно. Очень много встреч с друзьями.

Пятая «Еврейская тетрадь» Липы Грузмана заканчивается строчками: «Что такое счастье в этой жизни? Наверное, счастье — вот так бродить по полусонному древнему библейскому Иерусалиму. А чего мне хочется сейчас, сию минуту? Прикрываю веки — и я около Коромысловой башни Нижегородского кремля. Вижу заволжские дали, Нижний…»