Проект Валерия Киселева / Книги / Заплачено кровью / 2. «Смерть на войне обычна и сурова…» |
2. «Смерть на войне обычна и сурова…»Старший лейтенант Цабут, то и дело поглядывая на часы и изготовившихся к атаке стрелков своей роты, мысленно подгонял минутную стрелку, стараясь не думать больше ни о чем. Наконец, ровно в пять, он взмахнул рукой и громко крикнул: — Рота-а! В атаку — вперед! И тут же из травы с опушки леса поднялись десятки фигур и шагом пошли вперед, постепенно выравниваясь в линию и набирая уставную дистанцию. Лейтенант Вольхин, поглядывая, чтобы взвод двигался точно в назначенном направлении и не отставал от соседей, шел чуть сзади. Бойцы шли быстро, винтовки с примкнутыми штыками держали наперевес. С пригорка ему открылась картина атаки всего их батальона, и он невольно подумал: «Будто на маневрах!». Из леса, примерно в ста метрах сзади, дружно выкатились сорокапятки батареи Терещенко — все шесть, и это придало уверенности. — Бегом! Бегом! — услышал Вольхин сзади голос ротного. — Взвод! Бегом! Не отставать! — крикнул Вольхин своим. Метров триста роты прошли на одном дыхании. «Почему не стреляют? — беспокоился Вольхин — Неужели в деревне немцев нет?», — и вглядывался в дома, силясь разглядеть между ними человеческие фигуры. Почему-то появилось желание упасть и осмотреться. И вдруг, как-то неожиданно резко в утренней тишине, сначала короткими, пристрелочными, потом длинными, с церкви, что белела среди деревьев, ударил пулемет, и почти одновременно Вольхин услышал сухой треск явно автоматных очередей, сразу из нескольких точек. Атакующие частью залегли, частью еще бежали, беспорядочно, но все чаще стреляя из винтовок. Вольхин упал, но, вскинув голову, стал быстро оглядывать поле, с удивлением понимая, что он не видит своих бойцов. Но нет, вот впереди, и справа, и слева, только приглядеться — наши. — Вперед! Вперед! — голос ротного сзади. — Не лежать! Бегом! Бегом! И Вольхин, пересохшим вдруг голосом, тоже закричал: — Взвод! Вперед! — и видя, как пригибаются, но все же бегут его бойцы, тоже поднялся и побежал. Над головой с тихим, но жутким шелестом пролетел снаряд, справа и слева раздались гулкие орудийные выстрелы — это сорокапятчики били с коротких остановок. Впереди с коротким резким свистом ударила в землю пулеметная очередь, и Вольхин упал. Залегли, увидел он краем глаза, и его бойцы. Еще несколько очередей простучали по земле совсем рядом. — Взвод! — привстал Вольхин на корточки. — Перебежками, справа, слева по одному — вперед! Цепочка бойцов, падая через каждые пять семь метров и откатываясь от места падения, продвинулась еще метров на сто. Несколько человек правее Вольхина из соседнего взвода уже лежали далеко позади и не двигались. Двое по-рачьи пятились назад. Вольхин что-то крикнул им, поднялся и зигзагами пробежал вперед еще метров пятьдесят. Первые дома деревни были совсем близко, но цепь роты расстроилась. Один взвод отстал метров на сто, люди лежали, взвод Вольхина вырвался вперед, а правофлангового за возвышенностью вообще не было видно. Лейтенант Вольхин видел, что из его взвода далеко позади остались двое, но другие, кто перебежками, кто ползком, все же продвигались вперед. По ним из-за плетня часто и густо стреляли три автоматчика. Вольхин прополз в цепь, лег рядом с сержантом Фроловым. — Николай! Видишь его, гада? — Вижу, командир, да никак не снимем, — ответил Фролов, вдавливая обойму в магазин. Двое немцев поднялись из-за плетня и, пятясь, прижимая к животу автоматы, стреляли, казалось, прямо по глазам. Вот один из них дернулся, согнулся, роняя автомат, и неловко упал боком. Другой повернулся спиной, но тоже упал, не добежав до хаты несколько метров. Еще бросок вперед, Вольхин увидел, что с ним справа и слева бегут человек десять. — Командир, держи первый трофей! — подал Фролов Вольхину немецкий автомат. — Хотя нет, бери лучше мою винтовку. Вольхин засунул пистолет в кобуру, взял винтовку, передернул затвор. — Давай вдоль стенки! — махнул он рукой кому-то из своих бойцов. Проползая между грядками с луком к дому, Вольхин озирался по сторонам, вслушиваясь в треск выстрелов справа и слева. Длинными очередями бил пулемет, сзади совсем близко бухала пушка. В висках стучало, пот заливал лицо, хотя он то и дело вытирал его рукавом. — А-а-а! — услышал Вольхин и сразу увидел, как дернулся всем телом, взмахивая руками в стороны, его боец Урюпин, бежавший вдоль стенки дома. Немец, выскочивший из-за угла, дал по нему очередь, но и сам рухнул от пуль, выпущенных из трех-четырех винтовок. Лейтенант Вольхин выскочил за угол на улицу и почти нос к носу столкнулся с немцем. Тот отпрянул, поднимая автомат, но Вольхин выстрелил, не целясь, и в прыжке ударил его штыком в живот. Ощутив, как штык входит в мягкое, он быстро выдернул его, а немец, открыв рот и округлив глаза от боли, сел, потом повалился на бок, подбирая ноги к животу. Вольхину стало не по себе и так противно, что его даже передернуло. Кто-то потащил его за руку назад к дому. — Не видишь? Справа из-за соседнего дома выполз, густо давая газ, темно-зеленый бронетранспортер. Он развернулся на месте, встал и дал длинную и ровную очередь вдоль улицы, поднимая фонтанчики пыли. Потом деловито развернулся и начал бить густыми очередями куда-то вправо. Вольхин, его сержанты Фролов и Мухин, и еще несколько бойцов залегли за плетнем у дома. Немец, которого Вольхин ударил штыком, лежал впереди на дороге, все еще медленно перебирая ногами. Другой, убитый раньше, валялся сзади, лицом в небо. Вольхин поймал себя на мысли, что смотрит и старается запомнить этого немца: длинное лицо, тонкий нос, впалые щеки, рот в оскале, из-под расстегнутого на груди ворота торчат рыжие волосы. Сапоги короткие, в пыли, каблуки почти новые. «Так вот вы какие, фашисты…» — Умер наш Урюпин, — услышал Вольхин. — Кончился… Возле убитого на корточках сидели двое, Борисов и Новиков. Вольхин поднялся, подошел к ним. — Еще жил немного… Смотри, прямо в грудь попал, — с болью произнес Борисов. Вольхин посмотрел на Урюпина, и если бы не пятна бурой крови на груди, ни за что бы не поверил, что он мертв. Лицо его не было искажено болью, а волосы еще тихо шевелились от ветерка. — Дышал минут пять, солнце глазами искал. Видно, понимал, что умирает, — добавил Борисов. — А там кого у нас убило? — спросил Вольхин, с трудом сглатывая густую слюну. — Одного знаю — Миляев. Ну, толстый такой. Я к нему подбежал — вся голова в крови, наповал. Ни одного выстрела не успел сделать парень. Второго не видел, не знаю, кто упал. Батальон капитана Леоненко, куда входила и рота старшего лейтенанта Цабута, после полуторачасового боя зацепился за окраину села, правее вел бой за крайние дома и кладбище батальон майора Московского. Первый натиск атакующих рот был дружным и напористым, и противник, застигнутый врасплох, сумел закрепиться только на середине села, вытянутого полумесяцем больше, чем на километр. Засевшие в домах и на огородах гитлеровцы при поддержке нескольких бронетранспортеров вели яростный огонь, одновременно наводя у себя порядок и готовясь к контратаке. Лейтенант Вольхин, отдышавшись после первых минут боя, обошел, где согнувшись, где ползком, участок своего взвода, а было это три избы с огородами, и решил броском перейти на ту сторону улицы, откуда постреливали немецкие автоматчики. Слева, на участке соседней роты, видно было, как из проулка выполз танк, остановился и несколько раз выстрелил по домам напротив. Видел Вольхин, как наискосок к танку, почему-то на локтях, пополз красноармеец, как он, чуть приподнявшись, бросил бутылку в танк метров с пятнадцати, как мгновенно взлетел факел огня и столб дыма, но из танка почти одновременно ударила струя огня и боец вспыхнул, покатился по дороге, пытаясь сбить огонь. Танк еще дернулся, но из него уже густо валил дым, и столб огня опалил листья стоявшего рядом огромного дуба. Через улицу побежали наши бойцы, стреляя на ходу, и Вольхин подал команду «Вперед!» и своему взводу. Несколько немцев, отстреливаясь с колен и на ходу, побежали в кустарник за домами, все бросились, было, за ними, но оттуда ударили густые и точные автоматные очереди и Вольхин крикнул своим: «Ложись!» Стрельба, то затихая, то снова вспыхивая, шла по всему селу. Где-то правее слышались орудийные выстрелы. Батальон капитана Козлова из 624-стрелкового полка майора Фроленкова с приданной батареей Похлебаева в начале атаки прошел с полкилометра, не встречая немцев, и только когда в деревне, что стояла правее, начал стихать наиболее яростный огонь первых минут боя, по развернутому в линию батальону начали вести огонь несколько групп автоматчиков. Политрук первой роты Андрей Александров с винтовкой наперевес бежал вместе с ротой вперед, стреляя на ходу и все более чувствуя, как приходит азарт боя и сердце охватывает что-то до сих пор неведомое. Немцы бежали, почти не стреляя, несколько человек из них упали, и через одного Андрей перепрыгнул на бегу, но, достигнув кустарника, гитлеровцы залегли и начали густо поливать атакующих автоматным огнем. Одновременно заработали три их пулемета, и рота залегла. Перебежками Андрей подбежал к одному командиру взвода, второму: «Давай поднимать людей! Бросок остался!». Оглянувшись по сторонам, Александров убедился, что рота готова подняться в атаку. Он встал во весь рост и со словами «За Родину! За Сталина!» бросился навстречу свистевшим над головой пулям. Тело само сжималось в комок, но ноги несли вперед, а руки автоматически передергивали затвор винтовки. В расположении гитлеровцев разорвалось несколько снарядов и пулеметный огонь на время стих. Где-то позади немцев горела машина, поднимались черные разрывы снарядов. «Хорошо прошли!» — стучало в голове Александрова. Сердце колотилось, ноги подкашивались, лицо горело и Андрей, пробежав еще метров двадцать, и видя, что его обгоняют бойцы, перешел на шаг и, наконец, в изнеможении опустился на траву. Выбив небольшие группы немцев из кустарника, батальон капитана Евгения Козлова вышел к ржаному полю и все три его роты почти одновременно залегли. Справа в деревне шел бой, слева на несколько километров простиралось ровное поле, впереди, до лесочка примерно метрах в восьмистах — тоже поле спелой желтой ржи. — Пойдем посмотрим, что дальше делать, — позвал капитан Козлов командира приданной батареи старшего лейтенанта Похлебаева. Его батарея была чуть сзади боевых порядков батальона, действовала четко, а молодой, высокий и симпатичный ее командир сразу понравился Козлову. Когда они вышли к окраине поля, спереди, из ржи, бойцы замахали руками, давая знаки залечь. Похлебаев опустился на колено. — Пригнитесь, товарищ капитан. Наверное, автоматчики во ржи засели. Похлебаев посмотрел в бинокль. Хорошо было видно деревню за полем, Давыдовичи. Из лесочка, что рос впереди, раздавались редкие выстрелы. — Товарищ капитан, не иначе там и находится штаб Магона. Над головой просвистели пули. Похлебаев почувствовал, как что-то больно чиркнуло по боку, и упал, зажимая рану ладонью. «Вот досада, — подумал Георгий. — Хорошо еще, что на излете». Сильной боли он не чувствовал, но ладонь была в крови. Капитан Козлов лежал лицом вверх, на его груди расплывалось темное пятно. — «Ну вот, минуту назад разговаривали…». Похлебаев вернулся на командный пункт батальона, приказал бойцам вынести тело убитого комбата. Потом собрал ротных. Оказалось, что все они — молодые лейтенанты, и тогда Похлебаев без колебаний объявил, что командование батальоном временно берет на себя. Он поставил лейтенантам задачи и пошел в первую роту. Через час, ползком по ржаному полю, лишь изредка осторожно поднимая голову, чтобы осмотреться, Похлебаев вывел роту к лесочку, где, как он считал, и располагался штаб командира корпуса Магона. Похлебаев поднял людей, они смелой атакой отбросили несколько небольших групп немецких автоматчиков дальше в рожь. Увидев в рощице наскоро вырытый блиндаж, Похлебаев побежал туда. Здесь уже стояли несколько командиров. — Ну, молодец, старший лейтенант! — небольшого роста полковник крепко обнял Похлебаева. — Молодец, выручил. А то мы тут вторые сутки сидим. Обложили, как медведей, а побежишь по полю — стреляют, как зайцев. Спасибо, сынок. Как тебя звать? — Командир батареи старший лейтенант Георгий Похлебаев! — Ну, желаю тебе скорее полковником стать. Когда группа освобожденных из блокады командиров пошла по указанному им маршруту в тыл, Похлебаев спросил сопровождавшего их лейтенанта, кто с ним разговаривал. — Полковник Ивашечкин, начальник штаба корпуса, — ответил лейтенант. Штаб Магона из опасной зоны был выведен, Похлебаев доложил об этом командиру 624-го стрелкового полка майору Фроленкову. Рассказал и о гибели капитана Козлова. — Жаль, — услышал Георгий сразу упавший голос Фроленкова. — Отличный был командир. На таких как он, наша армия и держится. Не успел повоевать… Похоронили? — Станет потише — похороним… — и у Похлебаева всплыло в памяти лицо капитана Козлова. Он знал его всего несколько часов, но уже успел почувствовать в этом человеке и характер, и хватку, и знания. — Товарищ майор, кому сдать командование батальоном? — Командир второй роты живой? Вот ему и сдай. Васильчиков и Наумов, с самого начала атаки находившиеся в боевых порядках батальона Леоненко и видевшие весь бой своими глазами, скоро убедились, что все их люди атакуют смело, и, главное, умело, были все же удивлены мужеством того бойца, который поджег танк. Когда бой откатился дальше по улице Червоного Осовца, они подошли к этому танку. Люк его был открыт и изнутри густо несло жареным. Погибший боец лежал посреди дороги, неловко раскинув руки. Наумов снял каску, подошел к нему поближе. — Вот это герой.. Не помнишь фамилии? — спросил Наумов у Васильчикова. Лицо бойца было сильно обожжено и опознать его было трудно, а документы в нагрудном кармане сгорели. Погиб боец от выпущенной из огнеметного танка струи. — Товарищ комиссар, вас майор Московский срочно зовет, — подбежал к Васильчикову красноармеец. Командир 1-го батальона майор Московский, несмотря на войну все еще краснощекий и полный, сидел на чердаке одного из домов и смотрел на раскинувшееся впереди поле. — Ну-ка, глянь, — передал он бинокль подошедшему Васильчикову. И в туче пыли хорошо было видно, как колонна танков из дальнего леса дорогой шла к селу. — Сколько насчитал? — Пятнадцать. Да еще часть, несколько единиц, с пригорка спустились в ложбину, не видать. В общем, тридцать, это самое малое. Теперь смотри налево. Со стороны Давыдовичей тоже шла колонна, но не танков, а автомашин с пехотой. — У тебя есть связь со штабом полка? — спросил Васильчиков. — Конечно. Скворцов, дай первого, — приказал Московский стоявшему за спиной сержанту. — Товарищ первый? Иван Григорьевич, это Васильчиков. Я у Московского… Танки, примерно в километре от нас, не менее тридцати. От Давыдовичей мотопехота подходит… Бери, тебя, — подал он трубку Московскому. Майор Московский все эти минуты лихорадочно думал: «Что делать? Принять бой в явно невыгодной позиции и против превосходящего противника или просить разрешения отойти на исходный, на опушку леса, где вполне можно удержаться?». — Слушаю, товарищ полковник. Как чувствую себя? Неважно. Не удержаться здесь, боюсь — раздавят. Стоит ли рисковать? Есть. Понял, товарищ полковник. — Ну, что? — Отходить! Ротных ко мне, быстро! — дал команду сержанту майор Московский. Он снова стал смотреть в бинокль на поле. «Метров восемьсот… Десять танков пошли влево, на соседа, — с облегчением подумал Московский, — а эти, значит, на нас». В бинокль хорошо было видно, как с грузовиков посыпалась немецкая пехота. Развернувшись в линию взводов, она споро пошла за танками, которые медленно ползли вперед. «Четко воюют», — смахнул Московский пот со лба и посмотрел на Васильчикова. У того лицо было как всегда спокойным, только со сжатыми до белизны губами. Танки, оставляя за собой облака пыли и все более увеличиваясь в размерах, начали стрелять с коротких остановок. Сразу несколько взрывов одновременно взметнулись в селе и клубы пыли и огня поднялись над домами. Получил приказ на отход и батальон капитана Леоненко. — Вольхин! Давай со своими назад! Скорее! — услышал Валентин сзади голос своего ротного. А бойцы его взвода уже открыли по наступающей немецкой пехоте беспорядочный огонь. — Что, так все сразу и побежим? Передавят, как котят! — Взвод Данилова прикрывать останется, у них еще бутылки с горючкой остались. Вольхин дал команду взводу на отход, быстро пересчитал своих глазами и пошел следом. Бежать было стыдно, хотя и есть приказ отходить. Только после разорвавшегося метрах в пятидесяти от него снаряда, поднявшего высоко вверх комья земли, Вольхин перешел на бег. «А Урюпин?» — ожгло мозг Вольхина, когда он увидел, как четверо его бойцов, спотыкаясь, тащат на плащ-палатке раненого час назад Новикова. Валентин остановился на мгновение, но в сердцах махнул рукой и побежал дальше. «Ему теперь все равно, кто и как теперь похоронит», — пытался успокоить себя Вольхин. Справа и слева то и дело попадались убитые в начале атаки, и Валентин заставил себя не думать о погибшем Урюпине, труп которого они оставили немцам. «А что скажут ребята? Мог же я распорядиться похоронить его, пока было время…» — сверлила голову мысль. Капитан Шапошников, с первых минут атаки полка постоянно державший связь с батальонами и только изредка выходивший на опушку леса, чтобы собственными глазами посмотреть на ход боя, скоро по характеру докладов комбатов, да и по тому, что видел сам, стал понимать, что их успех временный. Батальоны расходились в стороны, промежутки между ними увеличивались, и даже без бинокля было видно, что бой за село явно затягивается. Он не слышал разговора Малинова с Московским, но, вернувшись в блиндаж, по лицу командира полка понял, что обстановка резко изменилась к худшему. Связи с батальонами Леоненко и Московского уже не было, лейтенант Денисенко, начальник связи полка, встретив Шапошникова у входа в блиндаж, сказал, что батальоны получили приказ командира полка на отход, связисты сматывают провода. Шапошникову стало неприятно, что всего за несколько минут, пока он с опушки наблюдал в бинокль за действиями батальонов, обстановка круто изменилась, а он ничего об этом не знает, и что командир полка принял решение отходить, не посоветовавшись с ним. — Московского и Леоненко атакуют крупные силы противника, Александр Васильевич. Я дал приказ отойти на исходный, — услышал сзади Шапошников неуверенный голос Малинова. Впереди, у наблюдательного пункта полка, разорвалось несколько снарядов, один из них с громким треском переломил пополам большую сосну. Шапошников вышел из блиндажа и с опушки леса снова стал наблюдать за полем боя. Видно было не все, только часть батальона Леоненко, но и из той картины, что он увидел, было ясно: утренняя атака сорвалась. Через ржаное с черными проплешинами поле бежали к лесу цепочки и сбившиеся в группы бойцы, следом за ними ползли танки. Шапошников, быстро переводя бинокль слева направо, насчитал их восемь, но отметил про себя, что идут не густо, с интервалами между машинами в среднем около ста пятидесяти метров. За танками бежала довольно редкая цепочка автоматчиков. «Ничего, отобьемся», — подумал Шапошников и спросил стоявшего рядом старшего лейтенанта Меркулова, начальника артиллерии полка: — Где батарея Терещенко? Почему не ведет огонь? — Только что отошла на исходный, сейчас будет готова. Не беспокойтесь, товарищ капитан, в чистом поле с опушки леса танки жечь будет еще удобнее. — А сколько с утра танков подбили? Есть данные? — Точно сказать трудно. Знаю, что у Терещенко подбили два, да два силами пехоты, но это только начало. Шапошников снова стал смотреть в окуляры бинокля на немецкие танки. Один из них выстрелил на ходу, другой полыхнул огнеметом перед собой и рожь мигом вспыхнула густым черным пламенем. «А это что?» — Шапошников с удивлением наблюдал, как двое бойцов на ходу забрались на танк, бросили плащ-палатку на триплексы и ослепшая машина встала, потом дала задний ход и резко крутнулась на месте, а потом вдруг вспыхнула. «Ну и молодцы ребята, — весело подумал Шапошников. — Хорошо придумали. А ведь не учили такому!» Переведя бинокль на следующий танк, он поймал в окуляр чуть согнувшегося, бежавшего навстречу танку нашего пехотинца. «Срежет пулеметчик из танка!» — подумал Шапошников, но боец присел, потом снова показался из ржи уже сбоку от танка, залез на него на ходу, опустил гранату в открытый люк и нырнул с брони в рожь, словно в воду. Шапошников не слышал взрыва в танке, но машина, пройдя еще несколько метров, встала и из люка густо повалил дым. — Меркулов! Ты смотри, что они делают! Так и артиллеристам работы не останется! Расчеты сорокапяток готовились к открытию огня, а к линии орудий подбегали, валились в траву и тут же начинали окапываться отступавшие бойцы. — Ребята, быстрее, быстрее! — слышал Шапошников чей-то охрипший, но еще сильный голос. — Петров! Кононов! Занимайте оборону левее Маслова, да не жмитесь к нему, — кричал взводный, расставляя своих людей. — Через пять минут чтоб всем зарыться! «Да, через пять минут, не больше, танки будут уже здесь, — с холодком в душе подумал Шапошников, — если, конечно, Терещенко их не завернет». Оставшиеся шесть танков, что были в поле зрения Шапошникова, сбавили ход, поджидая свою пехоту, потом четыре их встали и начали неторопливо стрелять по опушке, а два крайних справа продолжали двигаться. Рожь перед ними совсем сгорела и танкисты, видимо, уже не опасались получить бутылку с горючей смесью на двигатель. Шапошников вернулся в штабной блиндаж. — Капитан, ставьте задачу Горбунову. Пусть занимает участок в затылок Московскому, у него две роты еще не вышли из боя, — приказал Шапошникову полковник Малинов. — Слушаюсь. С Малых есть связь, Денисенко? — спросил Шапошников. — Есть, товарищ капитан. — Возможно, придется вызывать заградительный огонь в ближайшие полчаса, — сказал Шапошников, заметив удивление в глазах Малинова. — Меркулов, у вас готовы данные для стрельбы? — На три варианта. О взаимодействии договорились. Помогут нам, если сами не справимся. — Я вам нужен сейчас, товарищ полковник? — спросил Шапошников Малинова. — Что вы хотели? — Проконтролировать, как встанет батальон Горбунова и еще раз проверить оборону у Леоненко. С минуты на минуту надо ждать танковой атаки. На выходе из блиндажа лейтенант Тюкаев, первый помощник Шапошникова, сообщил ему, что в полосе полка, по последним данным, разворачиваются для атаки еще три группы танков, примерно по десять машин в каждой. Теперь от командного пункта полка до линии обороны было всего метров триста, и Шапошников, поставив задачу батальону Горбунова, поспешил на пригорок, откуда были более-менее видны действия батальона Леоненко и отошедшей роты батальона Московского. Танки, а их было видно теперь пятнадцать, двинулись в атаку. Те два, что и до этого шли без остановки, выползли почти на опушку, встали и начали густо поливать свинцом редкие стрелковые ячейки. Один танк вскоре загорелся, подожженный кем-то из батареи Терещенко, а второй, чувствуя, что сзади его прикрывает пехота — подбежали десятка два автоматчиков — смело рванулся вперед. «Ну вот, сейчас сделает рывок, подлец, и выйдет прямо на командный пункт полка», — с тревогой подумал Шапошников, разглядывая в бинокль темно-серую тушу танка. Впереди, справа и слева началась густая ружейно-пулеметная стрельба, где-то справа за кустами бабахала сорокапятка. От смело идущего вперед немецкого танка отбегали в стороны наши пехотинцы, изредка постреливая с колена или на ходу. — Разрешите я сбегаю, товарищ капитан! — Куда? — не понял Шапошников, и уже видя, что справа от него кто-то побежал навстречу танку, повернулся к лежавшему рядом лейтенанту Тюкаеву: — Это кто? «Сбегаю!» Что, жить надоело? — Это Чайко, товарищ капитан. Мой боец, когда я еще пулеметным взводом командовал. И Шапошников сразу вспомнил этого паренька. Кажется, белорус. Вчера привел пленного мотоциклиста, который и сообщил, что перед ними 4-я танковая дивизия. Этот пленный был первым в полку. Чайко короткими перебежками, по дуге, подбежал к танку метров на пятнадцать. Перекатился, чуть привстал и швырнул связку гранат под гусеницу. Танк от взрыва чуть вздрогнул, прошел еще несколько метров, разматывая гусеницу, и встал. Из люка вылезли двое, но не в комбинезонах танкистов, а… в трусах и в майках. Чайко лежал лицом к небу — в момент броска гранат его срезали автоматными очередями бежавшие за танком пехотинцы. Тюкаев, побелевший от напряжения и злости, бил кулаком по земле: — Такого парня! Да бейте же их! Савин, Рудяк! Лежавшие рядом красноармейцы из комендантского взвода открыли беглый огонь, и оба выскочивших в одних трусах танкиста через несколько секунд корчились в предсмертных судорогах. Автоматчики, бежавшие за танком, увидев, что их прикрытие загорелось, не залегли, а наоборот перебежками по двое-трое, беспрерывно стреляя, пошли вперед. — Надо отходить нам, товарищ капитан, — сказал Тюкаев, трогая Шапошникова за рукав. — Эх, жаль парня. Шел почти на верную смерть. И никто же не посылал, сам поднялся. Батальон капитана Козлова и приданная ему батарея Похлебаева после первой успешной атаки рано утром и после освобождения из окружения штаба корпуса перешли к обороне. К счастью, это было сделано вовремя. Из тех тридцати танков, что насчитал майор Московский, десять повернули на батальон. Те минут двадцать, не больше, что оставались до новой схватки, бойцы батальона лихорадочно зарывались в землю. Взводные еще не успели обойти своих людей, как на позициях батальона начали рваться снаряды. Политрук роты Андрей Александров за эти минуты, перекрывая все нормативы, успел выкопать окопчик до пояса. Он вытер пилоткой лоб и принялся считать танки, прикидывая расстояние и скорость. Танков было десять, шли они веером, ровно, красиво и жутко. За ними с интервалами метров в пятьдесят в несколько цепей шла пехота. «Даже с барабанами! — ахнул Андрей. — Как психическая атака в «Чапаеве»! Ну и нахалы! Да мы же лучшая дивизия Красной Армии и нас — брать на испуг? И куда прут — у нас же пятьдесят пулеметов в батальоне». Андрей еще раз посмотрел на спешно отрытые по сторонам окопчики и ячейки. На виду было их несколько десятков, сколько-то скрыто пригорком и кустарником, но все равно это был батальон почти штатного состава. Теперь, после первой их успешной атаки, страх и скованность исчезли совсем. Остались лишь злость и азарт предстоящего боя. Сзади, словно детонируя друг от друга, раздалось пять или шесть орудийных выстрелов из 76-миллиметровых орудий, потом еще примерно столько же, но послабее басом — сорокапяток. Два танка остановились и загорелись от первого же залпа, через несколько секунд еще один, на всем поле одновременно по три-четыре вставали и оседали пыльные разрывы. Танки и пехота прибавили скорости, открыв огонь на ходу, но уже метров через двести, когда заработали все полсотни пулеметов батальона, атака немцев застопорилась и их цепи залегли. Танки встали, стреляя с места, но скоро начали пятиться один за другим. Через несколько минут боя политрук Александров, оторвавшись от винтовки, насчитал шесть подбитых и горевших танков. В глубине обороны у немцев горело что-то еще, очевидно автомашины. Серые фигурки автоматчиков откатывались, прикрывая друг друга огнем во время перебежек. Андрей принялся, было, считать лежавших немцев, но, насчитав на сотне метров слева, что ему было хорошо видно, больше десятка, бросил, над головой свистели пули, высовываться было опасно. Непрерывный и сплошной треск пулеметов, достигший максимума на несколько минут, прекратился почти мгновенно. Когда гитлеровцы откатились, стрельбу вели всего один-два пулемета, словно что-то подчищая впереди. Старший лейтенант Похлебаев, хотя его батарея и подбила два танка из шести, стрельбой был недоволен: можно было сжечь и больше. Остальные четыре танка подбили какие-то левофланговые орудия батареи Терещенко и батарея 278-го легкого артполка полковника Трофима Смолина. Да и заплатить за эти два танка Похлебаеву пришлось дорого: был убит лучший наводчик его батареи сержант Печенкин и тяжело ранен осколком в горло командир огневого взвода лейтенант Стариков. Похлебаев поставил вместо него бывшего до этого на боепитании лейтенанта Николая Агарышева, который все это утро так и рвался в бой. Когда атака немцев захлебнулась и даже им, наверное, стало ясно, что здесь не прорваться, на батарею прискакал старший лейтенант Меркулов. Еще с коня он видел, как немецкий танк крутился на позиции взвода Старикова, как подмял под себя не успевшего бросить гранату под гусеницы лейтенанта Тихонова. Меркулов соскочил с коня рядом со стрелявшим из пулемета лейтенантом Федором Павловым, на голове которого белели бинты. Позади промчался на коне Агарышев, размахивая клинком, а за ним две упряжки с орудиями. — «Позицию меняют или в тыл?» — пронеслось в голове у Меркулова. Подошел Похлебаев. — Да-а, ну и картина у тебя… — с восхищением протянул Меркулов. Вся огневая позиция батареи была перепахана снарядами, хотя орудия один от другого стояли на расстоянии до пятидесяти метров. Одно орудие с помятым лафетом покосилось на разбитое колесо, второе, тоже поврежденное, смотрело в сторону, на горевший немецкий танк. — Все твои? — кивнул Меркулов на три дымивших перед батареей танка и пять бронетранспортеров. — Моих два, третий — Терещенко, а бронетранспортеры — все его, — ответил Похлебаев. Меркулов еще раз оглядел позиции батареи: у ближайшего орудия навалом лежали стреляные гильзы, ящики, что-то дымилось, суетились артиллеристы. — Терещенко молодец, и орудия расставил хитро. У него Ленский два танка подбил, да Лопатко один. Там они, представляешь, один танк подожгли всего метров с пятидесяти, в бок… Слушай, Георгий, — после паузы с болью в голосе сказал Меркулов: — Вася Сасо убит. Похлебаев прикусил губу, покачал головой. — Поедем попрощаемся. Сейчас его хоронить будут, пока тихо. Где у тебя конь? — Езжай, я догоню. Лейтенант Василий Сасо, красавец парень, всего лишь три часа назад заразительно смеявшийся, когда рассказывал, как его бойцы гнали немцев, теперь лежал мертвый под березой у своей могилы. Подъехал Похлебаев. Все, стоявшие у могилы, были друзьями: Терещенко, Иванов, Меркулов, Агарышев. Вместе начинали службу в полку, вместе бегали на танцы, потом гуляли друг у друга на свадьбах и никому тогда в голову не приходило, что им скоро придется и хоронить друг друга. — В полном сознании умирал, — тихо сказал Иванов подошедшему Похлебаеву, вздохнул, разгоняя спазмы в горле, и добавил: — три бронетранспортера подбил… И помочь никак нельзя: осколки в шею и в грудь… Как не хотел… — не закончил фразы Иванов, закрывая пальцами глаза. — Пора опускать, — сказал кто-то из стоявших у могилы. Все по очереди поцеловали Васю в холодный лоб и неумело, но бережно опустили его тело в могилу. Второй дивизион 497-го гаубичного артполка майора Ильи Малыха по плану боя должен был встать левее 1-го батальона полка Фроленкова и прикрыть дорогу Давыдовичи — Грязивец. Дивизион выдвинулся на указанный рубеж к восьми часам утра. Хорошо было слышно, как справа, километрах в двух, шел бой и капитан Найда, командир дивизиона, отдав распоряжения командирам батарей на занятие боевых порядков и устройство наблюдательных пунктов, решил съездить поискать свою пехоту и вообще осмотреться. — Житковский! Берите Мальцева, троих с рацией из управления, и быстро в машину, — приказал он своему начальнику штаба. — Поедем на рекогносцировку. Дивизион растянулся по дуге почти на два километра, по опушке леса вдоль дороги. Впереди было только поле, справа, вдалеке, деревня, а еще правее, за бугром, шел бой. Капитан Найда, когда проехали на машине с полкилометра в направлении деревни, застучал по кабине: — Стой! Что это за колонна пылит? Но и без биноклей хорошо было видно, как от Давыдовичей выворачивает вдоль позиций дивизиона колонна танков. — Может быть, наши? — неуверенно спросил старший лейтенант Михаил Житковский. — Идут вдоль фронта. — Не видно ни черта, сплошная пыль, — капитан Найда опустил бинокль. — Пожалуй, это немцы. Не меньше десяти танков. — Чилин! — позвал он радиста. — Передай на батарею: приготовиться к открытию огня прямой наводкой. Разворачивай! — крикнул он шоферу. «Вот и началось», — подумал старший лейтенант Житковский. Как ни готовил он себя к первому бою, а все же не думал, что он начнется так, практически сходу. «Еще хотя бы часок на подготовку… Как же мы без пехоты будем, да еще на прямой наводке…». Справа, метрах в двадцати, разорвался снаряд — стреляли из колонны. Машина на предельной скорости понеслась прямо по ржи, оставляя за собой длинный хвост пыли, и Житковский, оглядываясь назад, потерял, было, колонну танков из виду, как позади, примерно в километре, одновременно встали еще несколько разрывов. — Наши уже бьют! — крикнул сержант Чилин. — Смотрите, справа еще какая-то колонна! — крикнул лейтенант Мальцев, начальник разведки дивизиона. — И обе на дивизион разворачиваются, товарищ капитан. Неужели заметили нас? — Вовремя мы встали! Опоздай хотя бы на полчаса — проскочили бы они по этой дороге вперед, куда им надо, — капитан Найда говорил уверенно, словно бой уже закончился победой, хотя самое главное было еще впереди. Расчеты на огневых работали вовсю, когда машина с командиром дивизиона и управлением въехала на батарею лейтенанта Сахарова. — Житковский! Оставайтесь здесь, поможете, а я к Емельянову! — крикнул капитан Найда, слезая с машины. — Смотри, почти все на батарею ползут! Я от Емельянова разверну пару орудий на них. Танки, обе колонны, Житковский насчитал машин двадцать, развернулись в боевую линию и на скорости шли на батарею. Он посмотрел на часы: «Ездили всего двадцать минут!» Батарея лейтенанта Сахарова полгода назад была его батареей, Житковский еще не успел как следует привыкнуть к своей новой должности начштаба дивизиона, в «своей» батарее бывал часто, гордился, что она так и осталась лучшей в полку, и вот — начинается экзамен, как она себя покажет в настоящем бою. Житковский подбежал к лейтенанту Сахарову: — Я буду у третьего и четвертого орудий, а ты переходи к первым двум. Как начальник штаба дивизиона, по уставу он должен был находиться на НП, и эта мысль в первые минуты боя не давала ему покоя, что с самого начала они воюют не так, как полагается по уставам. Но обстановка складывалась так, что ему важнее было быть сейчас именно на батарее. Все орудия вели беглый огонь по приближающимся танкам, но попаданий не было. — Ребята! Не волноваться, действовать, как на полигоне, наводите не торопясь! — подбадривал Житковский расчет третьего орудия. — Вроде задымил один! — оторвался наводчик от панорамы орудия. — Горит! Горит! — закричал замковый. — Ну, теперь дело пойдет, — повеселел Житковский. Сзади, метрах в десяти, встал огромный столб разрыва, потом еще один, очень близко слева. Старший лейтенант Житковский корректировал огонь двух орудий еще минут десять, которые показались ему часом, такое было напряжение. Он даже не сразу понял, что танки отползают, выходят из боя. Только когда танки отошли за бугор, в рожь, он дал команду прекратить огонь. Перед позициями батареи стояли пять танков. Один горел густо и смрадно, остальные дымили еле заметно. Михаил Житковский, ощущая в теле усталость, какой он не знал даже после самых тяжелых учений, пошел к орудиям лейтенанта Сахарова. Первое орудие было искорежено совершенно, и, судя по небольшому количеству гильз, в самом начале боя. У орудий лежали двое убитых из расчета. Житковский узнал обоих и невольно содрогнулся: это были его старые бойцы — Лазарев, наводчик, и Истомин, замковый. «Столько учились, и в первом же бою…», — с горечью подумал Житковский. Недалеко от огневой, в ровике, фельдшер перевязывал плечо голому по пояс бойцу. — Много раненых на батарее, Дурманенко? — спросил Житковский. — У этих орудий семь человек, товарищ старший лейтенант. Трое очень тяжело, — ответил фельдшер и добавил дрогнувшим и тихим голосом. — Лейтенанта Сахарова убило. — Как убило? — оторопел Житковский. Ему не хотелось верить, что убитые на батарее будут в первые же часы войны, и что погибнет именно Сахаров, этот невозмутимый здоровяк, в котором силы было столько, что, казалось, хватит не на одну войну. На огневой второго орудия, у зарядных ящиков, лежали трое, прикрытые плащ-палатками. В одном из них, по белым, как лен, волосам, Житковский узнал Сахарова. — Как все получилось-то, — начал торопливо рассказывать лейтенант Василий Свиридов, командир штабной батареи полка. — Первый танк он подбил, этот вот, смотри, — показал он на груду металла метрах в двухстах от них, — а второй — прямое попадание снаряда в орудие, весь расчет побило, а он тут рядом лежал, немец из танка вылез, начали перестреливаться из пистолетов. Немца Сахаров убил, но тут пулемет из танка, и прямо ему в голову. — А ты как здесь оказался? — Подошел, когда они на пистолетах начали… Малых послал вам на помощь. А второй танк покрутился да так и ушел. Дивизион капитана Найды атаку танков отразил, хотя и с большими потерями. Майор Малых, когда бой закончился, осмотревшись, решил отвести дивизион Найды несколько назад, ближе к деревне и расположить его на более узком фронте, так как без пехоты дивизиону на таком участке действовать было рискованно, тем более, что по условиям местности очередная атака гитлеровцев могла быть только через деревню. Полковник Гришин с самого начала утреннего боя вникал даже в действия рот на отдельных участках, благо у него под рукой и было теперь чуть более половины дивизии. Часам к девяти утра он убедился, что первый успех встречного боя был временным. Из различных источников удалось установить, что перед ним и соседями действует не только 4-я танковая дивизия немцев, но и 10-я моторизованная. Как он и ожидал, гитлеровцы, быстро опомнившись от первого, довольно напористого удара одной пехотой, скоро пришли в себя и ввели в дело танки. Сначала они атаковали сравнительно небольшими силами полк Малинова, батальон Козлова и дивизион Найды, стараясь, очевидно, нащупать щель и, не особенно ввязываясь в бои, проскочить на Пропойск, но Гришин чувствовал, что они где-то попробуют развить успех или ударят южнее. По сообщению соседа справа, от полтавчан, немцы атаковали и там, но послабее, чем у него. Командир 132-й Полтавской дивизии генерал Бирюзов в разговоре с Гришиным даже посочувствовал ему: «Мне видно, что у тебя там все горит. Наверное, жарко, да? Сколько танков подбил?». Гришин понял, что пробиваться к Пропойску через дивизию Бирюзова немцам нет особого резона: заплутают в лесных дорогах под Чаусами, и, стараясь поставить себя на место командира немецкого корпуса, понял, что гитлеровцам удобнее всего ударить через Долгий Мох. Оттуда на Пропойск выйти было проще всего. Долгий Мох он закрыл батальоном Лебедева из полка Фроленкова и дивизионом из 278-го легко-артиллерийского полка Смолина, но после форсированного ночного марша прямо с выгрузки батальон вряд ли успел как следует закрепиться, была надежда, что гитлеровцы потеряют несколько часов в бою с полком Малинова, и она, к счастью, оправдалась. Его полк до полудня отбил еще две атаки танков силами по восемь-двенадцать машин при поддержке минометов и автоматчиков, и только после мощного заградительного огня гаубиц майора Малыха танки шарахнулись назад, а потом, колонной машин в пятьдесят, потекли на Долгий Мох, оставляя и полк Малинова, и батальон Козлова левее. Бойцы этих батальонов, после того, как отбили третью атаку, уже без танков, сами пошли вперед, сцепились во многих местах с сильными группами автоматчиков и вели бой до вечера. Некоторые взводы и роты батальона майора Московского даже углубились на запад до пяти километров, и этого делать было нельзя, так как батальон залезал в мешок да к тому же нарушалось и без того неустойчивое управление. Сразу после полудня полковник Гришин еще раз связался со своим замполитом Канцедалом, с ночи находившимся в полку Смолина у Долгого Мха. — Слушаю, Иван Тихонович! Началось и у нас! — докладывал Канцедал. — Представляешь, что за картина сейчас была: мы на седловине — немцы внизу, идут колонной, автомашины, мотоциклисты. Я сначала подумал: что за безграмотность, идут даже без разведки. А они, оказывается, просто обнаглели. Прут, как будто на марше. Батарея на прямой наводке стояла — как дали залпов десять! Колонну остановили, а машин двадцать так просто с землей смешали. — А танки были? — спросил Гришин. — Видишь ли, это все вот только-только происходило, о танках не сообщали. Но, возможно, за автомашинами идут и танки. Как там у вас? Слышали, грохот сильный стоял. — Жди танки. У нас нормально, отбились. Теперь они на вас попрут. И, думаю, посильнее, чем на нас. С соседом слева связь есть? — Есть. Да здесь всего два батальона, а растянуты километров на десять. Сплошного фронта нет. Боюсь, не удержатся, если противник свернет от нас на них. Адъютант старший батальона Лебедева лейтенант Лукьян Корнилин после первых удачных залпов, когда батарея артполка Смолина да своих два орудия расхлестали автоколонну гитлеровцев, заметно приободрился. «Не так уж страшен, оказывается, немец, бить можно», — весело подумал Корнилин. Но когда он посмотрел в бинокль в сторону немцев, у него скоро само собой неприятно засосало под ложечкой: показалась колонна танков. Он насчитал их восемь и сбился, дальше уже ничего не было видно в сплошной пыли. Танки деловито, хорошо отработанным маневром развернулись в линию, за ними спешивалась с автомашин пехота, сноровисто разбегаясь за танками, и вся эта лавина уверенно, как будто на учениях, и, казалось, совершено без страха, покатилась на батальон. Но вот раздались частые разрывы снарядов — слева, справа, позади, Корнилин с изумлением заметил, что от скотных дворов в деревне бревна взлетают, как спички. Захлопали и наши орудия, но все реже и реже. Корнилин видел, что расчеты обоих орудий, стоявших перед ним, уничтожены, одно орудие на боку, а второе вверх колесами. Несколько танков стояли и горели. Но считать их было некогда. Корнилин только успевал обзванивать роты и смотреть, чтобы никто не выскакивал из окопчиков и не бежал назад. Капитан Лебедев уже лежал за санитарной палаткой, раненый в грудь и в плечо, из шестой роты сообщили, что убит ее командир лейтенант Петров, потери большие везде, да Корнилин видел и сам, как танки крутились на окопчиках, догоняли и давили выскакивавших из них пехотинцев. Не в силах изменить ход боя или хоть как-то повлиять на него, Корнилин то и дело кричал в трубку, чтобы остановили два танка, прорвавшихся на левом фланге, отсекали пехоту, не давали ей подняться. Но его команды или не выполнялись, потому что их было невозможно или некому выполнять, или просто не воспринимались. Почувствовав невероятную усталость, Корнилин взглянул на часы: «Еще только пятнадцать минут боя?» Справа через окопчик прошел танк и, набирая скорость, устремился на орудие, стоявшее к нему боком. Корнилин видел, как расчет развернул орудие градусов на тридцать, как первым же снарядом зажег танк метров со ста, как с другого танка выстрелили из пушки поднялся столб земли с дымом слева, потом справа… — Лейтенант! — закричал Корнилин, не понимая, что вряд ли его услышат в таком грохоте. — Ты в вилку попал! Ложись! Но лейтенант, чуть пригнувшись, скомандовал «Огонь!» и через секунду исчез в разрыве. «Ужас! Неужели так бывает!» — оцепенел Корнилин. В окопчик к нему кто-то спрыгнул. Корнилин быстро оглянулся — майор Фроленков. — Где комбат? — Капитан Лебедев ранен, я за него, — доложил оторопевший от неожиданной встречи с командиром полка Корнилин. Майор Фроленков, мужчина подвижный и шумный, одним своим появлением, как показалось Корнилину, разрядил обстановку. — Ну что: артиллерия работает прекрасно, цели искать не надо. Сколько горит? А, и потом сосчитаем! Никто не прорвался? Справа и слева им не обойти — лес и овраг. Пехота держится… Потери в любом бою, главное — дело сделать! Связь со всеми ротами есть? — Сейчас только со второй. Рвется то и дело, товарищ майор. — Это бывает, — и, махнув адъютанту рукой, чтобы следовал за ним, Фроленков ловко вылез из окопчика и побежал на левый фланг батальона, в первую роту. Там, на исполосованном гусеницами поле, стоял и густо дымил легкий танк, разваливший до этого не один окопчик и все же подожженный кем-то из пехотинцев. Метрах в ста от него стояли еще два немецких танки и стреляли с места, перепахивая почти в упор неглубокие окопчики с согнувшимися в них в три погибели оглушенными пехотинцами. Из-за танков постреливали автоматчики, не давая бойцам поднять головы. Фроленков, обойдя окопчики на фланге, вскоре вернулся к Корнилину. — Нет, пожалуй, не поднять. Пока танки не сожжем, не поднять пехоту. «А какой смысл ее вообще поднимать?» — устало подумал Корнилин. Но майор Фроленков уже бежал к артиллеристам, стоявшим чуть сзади. Там оставались всего три орудия, но стреляли они безостановочно, поэтому казалось, что их здесь целая батарея. Фроленков узнал в быстро ходившем от орудия к орудию полковника Смолина, командира 278-го легкоартиллерийского полка. — Ребята! Аккуратней стреляйте! Стреляете слишком много, к вечеру без снарядов останемся! Полковника не слушали, да и не видели в горячке боя, орудия методично выплевывали снаряд за снарядом, и расчеты работали, как заведенные. — Товарищ полковник! — козырнул майор Фроленков. — Надо бы вот те два танка подбить, на правом фланге. Я потом пехоту подниму. Ударим во фланг, и они все здесь побегут, как миленькие. Смолин выслушал, кивнул, сам пошел к орудию, и Фроленков увидел, как он что-то объясняет наводчику. Прогнать эти танки не удалось, но, постреляв с полчаса, они и сами ушли из боя, а за ними откатились и автоматчики. Лейтенант Корнилин, чувствуя, как постепенно отходит от грохота голова, и все еще не веря, что они удержались, начал внимательно осматривать поле только что закончившегося боя. Медленно водя биноклем слева направо, он считал танки, стоявшие и дымившие на всю глубину поля. «Тринадцать, неужели столько подбили?» — не верил он, пересчитывая их еще раз. Потом Корнилин заметил, как вышедшие из боя танки, выстраиваясь в походную колонну, начали вытягиваться куда-то еще левее, на соседа. Танков было много, не менее сорока, но проходили они уже в зоне недосягаемости артиллерии, забирая все больше влево. Ближе к вечеру 13 июля полковник Гришин, переговорив со своим начальником штаба Ямановым, убедился, что нигде в полосе его дивизии немцы не прошли, хотя щели в ее обороне и были. Звуки боя раздавались севернее и южнее, но вечером гул танковых моторов и приглушенные выстрелы стали слышны и в тылу дивизии. Связи с соседом слева не было часов с четырех, сосед справа отошел еще раньше. Посланные на фланги делегаты связи вернулись ни с чем — никого, ни своих войск, ни противника нет. Но хорошо слышен шум моторов, удаляющийся на Пропойск. Прервалась связь и со штабом 20-го корпуса генерала Еремина. К вечеру полковник Гришин переехал на командный пункт полка Малинова. Вот уже несколько часов он не знал, что делать дальше. Сначала ждал известий от делегатов связи, посланных к соседям, и связи со штабом корпуса, потом, когда понял, что дивизию обошли с флангов, приказал выводить из боя забравшиеся далеко вперед подразделения батальона майора Московского. Было ясно, что поставленную задачу — сбросить противника в Днепр — дивизия не выполнила, и теперь, в создавшейся сложной обстановке, не выполнит. Гришин успокаивал себя, что, по крайней мере, не пропустил противника на своем участке, задержал на полдня, если не больше. Услышав, как недалеко от блиндажа завели трактор-тягач, Гришин выскочил с пистолетом: — Стоять! А ну — глуши! Куда собрались? Чувство неизвестности, очевидно, передалось и бойцам, кто-то готовился к отступлению. — Лейтенант! — крикнул Гришин пробегавшему неподалеку командиру. — Лейтенант Степанцев! — козырнул тот. — Знаете, где батальон Московского? Поторопите его, чтобы быстрее возвращался на исходный. Степанцев краем глаза увидел в блиндаже полковника Малинова. Его вид, уныло облокотившегося на стол, словно говорил: «Вот влипли…». Степанцев побежал исполнять приказание, но метров через триста навстречу ему попалась группа командиров, посланная за батальоном раньше. За ними нестройной колонной брели бойцы. Один из них, из первых рядов, вышел к Степанцеву: — Товарищ лейтенант, где санчасть? У бойца, показалось, оторван подбородок — лицо и гимнастерка до самого пояса в крови. Степанцев невольно содрогнулся: «Неужели живой останется?» — и махнул рукой в направлении санчасти. Замполит полка батальонный комиссар Петр Васильчиков, весь день пробывший в боевых порядках батальонов и несколько раз лично поднимавший бойцов в контратаки, думал, что должен бы устать за этот день — ни разу не присел, но в теле чувствовалась легкость, какая бывает, когда человек делает любимую работу. Вспомнив, что он не побывал в санчасти, Васильчиков поспешил туда. Несколько палаток под соснами было окружено по меньшей мере десятком повозок с ранеными. Васильчиков подошел к медику, делавшему перевязку плеча. — Как тут у вас дела, Елисеев? — спросил Васильчиков, узнавая в черноглазом молодом медике начальника аптеки полка. — Как вели себя раненые? Елисеев закончил перевязку и отправил раненого к повозке. — Первые раненые стали поступать примерно через час после начала боя, — стал рассказывать Елисеев. — Ранения были в основном пулевые, в грудь, в конечности, средней тяжести. И, что интересно, никто даже не стонет, когда перевязываешь. Все были очень возбуждены боем. Один то и дело повторял: «Я, кажется, двоих-троих уложил», — другой стрелял, говорит, по пулеметчику, но не знаю, попал ли, обидно. Большинство раненых из приписного состава, кадровых мало. Я ведь их всех в лицо знаю. Было несколько случаев, что после перевязки уходили в свои роты. Васильчиков, оглядывая повозки с ранеными, мысленно считал, сколько их здесь. Если пятнадцать повозок, на каждой в среднем по четыре человека… Елисеев поймал его взгляд. — Часть уже отправили, товарищ комиссар, тяжелораненых, двадцать человек. Автобусом вывезли, еще днем. Да в палатках много лежат, не знаю, сколько, доктор Меркурьев обрабатывает, — Елисеев хотел сказать, что за день через санроту полка прошло более ста пятидесяти человек, но подумал, что эта цифра может быть неправильно истолкованной, и промолчал. — Товарищ комиссар, — подбежал к Васильчикову старший лейтенант Меркулов. — Ищу вас везде. — Что случилось? — Васильчиков отошел от Елисеева. — Вот какое дело, — неуверенно начал Меркулов. — Бойцы расстреляли своего командира взвода. Может быть, помните — младший лейтенант Лавренюк. — Из новеньких, кажется? А за что и как? — Да когда три часа назад загудело в тылу, к Пропойску, он собрал свой взвод, объявил, что наш полк разбит — вот ведь подлец! Они, мол, в окружении, можно разбегаться. Ну, бойцы, не долго думая, его к сосне и поставили. Потом пришли ко мне и рассказали. — И правильно сделали! Плохо, конечно, что самосуд, это они сгоряча, но в целом правильно поступили. Значит, люди не считают, что их полк разбит. Настроение у них боевое, хотя и в окружении, не поддались паникеру. Значит, верят нам. Ну, а что нашелся на полк один трус и подлец — что ж поделаешь: в семье не без урода. К сожалению, это было не единственное ЧП в полку. В начале боя к гитлеровцам в полном составе перебежала стрелковая рота первого батальона, полностью укомплектованная немцами Поволжья. Перестреляли своих русских командиров взводов, командира роты лейтенанта Устинова и — с белыми платками на штыках — к противнику. Васильчиков вспомнил, сколько раз он требовал от командира полка Малинова расформировать эту национальную роту, но всякий раз получал отказ. Эта рота, как нарочно, оказалась лучшим хором в дивизии: песни о товарище Сталине пели лучше всех. «Куда смотрел особый отдел?» — мысленно ругался Васильчиков. И вспомнил, что еще до отправки на фронт особый отдел и трибунал дивизии, с легкостью и не особенно разбираясь, приговорили к расстрелу двоих только что мобилизованных молодых баптистов, отказавшихся брать в руки оружие, и лейтенанта, на сутки опоздавшего из отпуска. Было в полку еще одно ЧП: в батарее Терещенко двое бойцов, Сало и Парцайло, призывники из Западной Украины, служившие раньше в польской армии, ушли, воткнув винтовки в землю. Даже записки оставили, что воюйте, мол, москали, сами. К Васильчикову подошел адъютант командира полка. — Товарищ батальонный комиссар, и вас тоже, товарищ старший лейтенант, срочно к командиру полка. К вечеру удалось установить связь со штабом корпуса, и генерал Еремин вызвал командиров дивизий на совещание. Полковник Гришин взял с собой Малинова, Васильчикова и Меркулова. В назначенное место — лесная деревушка в ближнем тылу дивизии Гришина — должны были приехать полковники Кузьмин, Смолин и Корниенко. Перед самым отъездом на совещание у машины Гришина спешился прискакавший на коне посыльный: — Товарищ полковник, майор Фроленков ранен! — Как ранен? Когда успел? — сердито спросил Гришин. С Фроленковым он не далее как полчаса назад говорил по телефону. — Да тут вот какое дело… — Короче! — В расположение первого батальона, вернее в стык батальона и подразделений полковника Малинова заехал немец на машине, — рассказал посыльный. — Охрану его перебили, но в стычке майора Фроленкова и ранило. — Без него не обошлось бы, конечно, — рассердился Гришин. — Немца взяли, его портфель с документами забрали разведчики из полка Малинова. — Кто он по званию? — Наверное, полковник. Но другие говорили, что, может быть, генерал. Не научились еще их по званиям различать, товарищ полковник. — Хорошо, — смягчился Гришин. — Езжайте назад и передайте мой устный приказ батальонному комиссару Михееву вступить в командование полком. Пленного доставить на КП дивизии, я буду там. В штабном автобусе командира 20-го стрелкового корпуса генерала Сергея Еремина всем собравшимся не хватило места, поэтому он, приказав охране никого больше не впускать — командиры дивизий, замполиты и начальники артиллерии были в сборе, — начал совещание. Стараясь выдерживать деловой и спокойный тон, хотя настроение было отвратительным, генерал Еремин задавал вопросы командирам дивизий и выслушивал ответы, все более мрачнея и хмурясь. Он слушал и размышлял, что же предпринять дальше, потому что обстановка оказалась гораздо тяжелее, чем он думал сначала, да и сил в корпусе оставалось меньше, чем он предполагал. Все три его дивизии понесли серьезные потери. Особенно тяжелые — 160-я дивизия Скугарева, до двух третей состава. Да к тому же и прибыла дивизия на фронт не полностью. Примерно так же было и у генерала Бирюзова. У него к тому же почти не осталось артиллерии. У Гришина положение лучше: оба артполка в сохранности, потери, по сравнению с другими дивизиями, умеренные. Но так пока и не прибыли два батальона и по одному дивизиону от каждого артполка. Фактически в корпусе сил сейчас не больше, чем в одной нормальной дивизии. Части разбросаны на большом пространстве, со многими из них нет устойчивой связи, нет ее и со штабом армии. Не знал генерал Еремин и обстановки в масштабе армии. Впрочем, и у себя в корпусе ему далеко не все было ясно. По неподтвержденным данным, противник крупными танковыми силами выходит к Пропойску, имелись данные, что немцы заняли и Чаусы. То есть корпус фактически находится в полуокружении. Но Могилев держался прочно, эти сведения были точными. Заслушав доклады командиров дивизий, генерал Еремин предложил всем высказаться по планам предстоящих действий. Все единодушно склонялись к тому, что выполнять ранее поставленную задачу — выйти на Днепр к Быхову — бессмысленно. И принимать решение на отход было тяжело. Генерал Еремин подождал, пока командиры дивизий выскажутся, потом твердо положил ладонь на карту: — Слушайте боевой приказ. Первое: разобраться в обстановке на участках своих дивизий, разыскать все части, установить с ними связь, привести их в порядок. Продумать для каждой маршрут отхода по рубежам. Второе: корпус отходит на восток районом южнее Чаус и выходит на Варшавское шоссе севернее Пропойска. Давайте наметим маршруты дивизий. Все склонились к карте и генерал Еремин показал каждому комдиву маршрут выхода его дивизии до района сосредоточения севернее Пропойска. — Третье, — продолжал он, — Двигаться только ночами. Беречь силы, крупных боев избегать. Время перехода — пять дней. То есть — к утру девятнадцатого быть в районе сосредоточения — лес южнее Ходоров. Я со своим штабом буду в дивизии Скугарева. И, помолчав, немного, добавил: — Все, товарищи. Все свободны, прошу отбыть к своим дивизиям. Полковник Гришин, получив свой маршрут, а он был в центре корпуса, пока генерал ставил задачу полковнику Скугареву, прикидывал по карте, как удобнее выводить свои части. В общем, трудностей по сбору дивизии в кулак не предвиделось, все полки были под рукой, не считая одного батальона фроленковского полка. Прикинул по карте — получалось, учитывая, что двигаться приходилось не по прямой, а дугой, около 60 километров. «Пять дней, даже много, — подумал полковник Гришин, — складывая свою карту, — Не торопит, надеется, что, возможно, придется возвращаться, если обстановка вдруг изменится за это время. Разумно». Поздним вечером политрук роты Андрей Александров составлял свое первое боевое донесение. Изредка включая фонарик, потому что от усталости писалось с трудом, Андрей морщил лоб, вспоминая подробности первого боя. Все три отбитых атаки немцев слились в одну, хорошо помнил только их последнюю контратаку, уже под вечер. Андрей, как ни старался в ходе боя запоминать отличившихся бойцов, скоро многое перепутал в памяти, да и забыл, так как днем писать было некогда. «Кто же убил в первой атаке сразу трех немцев подряд? Кажется, Митрофанов. Пулеметчик Сафонов отлично действовал, не меньше двух десятков уложил». Вспоминая пофамильно бойцов своей роты, Александров почти за каждым припоминал и какое-нибудь отличие. Один убил четверых гитлеровцев, другой заколол немца штыком. Кого-то выделить особенно? После «шапки» политдонесения Александров написал: «Особо отличившихся определить или выделить невозможно. Бойцы и командиры как один, по-богатырски, как подобает людям Сталинской эпохи, сражались с проклятым врагом. Все до одного, кто участвовал в бою, заслуживают не только поощрения, но и правительственных наград». Андрей, подумав еще немного, добавил: «Фактов трусости, паникерства — не было». Расписался и, услышав голос старшего политрука Коваленко, агитатора полка, пошел к нему. — Александров? К замполиту. Замполит 624-го стрелкового полка, а теперь и его командир Максим Никифорович Михеев, мрачного вида мужчина с тяжелым взглядом серых маленьких глаз, сидел у себя в блиндаже и тоже писал политдонесение, в политотдел дивизии. — Андрей? Готово? Ну-ка, покажи, — углубился он в поданный Александровым лист бумаги. — Маловато написал. Сам-то сколько немцев убил? — Семь. — Из винтовки? Даешь… — недоверчиво протянул Михеев, думая, что надо бы вставить в политдонесение и строчку про Александрова: парень несколько раз поднимал роту в контратаку и вообще действовал добросовестно. В полку многие комсомольцы знали Александрова, как секретаря Арзамасского райкома комсомола. Михеев задумался, а потом медленным угловатым почерком дописал: «Парторг полка Тарасов с небольшой группой бойцов уничтожил два пулеметных расчета, устроил засаду на дороге и забросал гранатами три автомашины с пехотой противника». Оторвал уставшие глаза от бумаги, подумал еще немного и написал про Александрова, потом, долго вспоминая фамилию, добавил: «Лейтенант Новиков, командир минвзвода, когда все расчеты вышли из строя, один вел огонь из двух минометов, перебегая от одного к другому. Заставил залечь перешедший в атаку немецкий батальон, а потом обратил его в бегство». «Могут не поверить, — подумал Михеев, — чтобы один человек и отбил атаку батальона». Но решил оставить все, как есть. «Написать еще про артиллеристов, действовали отлично, дерзко, чувствуется выучка». И, вспомнив, что погиб начальник артиллерии полка старший лейтенант Мозговой, отличный и смелый парень, вздохнул и задумался: «Потери, потери… Слишком много для первого дня. Козлова нет, Лебедева нет, Фроленков выбыл, и хорошо еще, если довезут до госпиталя и на немцев не наткнется… Командиров рот убило троих. Третий батальон вообще с концами…». Лейтенант Лукьян Корнилин, обойдя роты своего батальона и лично собрав все сведения для составления боевого донесения, сидел, не зная, с чего начинать писать. Никак не укладывалось в голове, что потери за один день боя составили 60 процентов. Собственными глазами видел он 13 подбитых немецких танков, несколько автомашин, трупы гитлеровцев, которых, по данным ротных, набиралось около сотни, но чувство тяжести от своих потерь не проходило. — Товарищ лейтенант, — вывел его из оцепенения голос. Корнилин узнал лейтенанта Дзешковича, командира минометной роты. — Лукьян, мы с ребятами ходили немецкие танки смотреть, — Дзешкович говорил громче обычного, потому что наорался за день и оглох от выстрелов. — К ближнему только стали подходить, как стеганет с заднего по броне — полчаса в канаве пролежали. Но потом все же сползали, посмотрели. Вот, взгляни, что нашли, — Дзешкович открыл чемоданчик. — Все женское — платья, платки. И даже бутылка наша — «Рябиновая». Не танк, а передвижной склад с ворованным барахлом. Видно, где-то грабанули наш магазин. И письмо было, неотправленное, Шехтель перевел. — И что пишет? — без интереса спросил Корнилин. — Содержание в основном аморальное. Это он брату пишет, в Бремен. Сколько у него девок было наших, да сколько посылок в Германию можно отправить. Пишет, что с русскими воевать ему не нравится, во Франции было интереснее. У другого нашли письмо от жены, из Гамбурга. Просит шелковое платье, туфли поискать хорошие, отрезы, какие есть. В общем, заказы грабителю. Может быть, приложить для политотдела? — Давай. Через два часа выступаем. У тебя все готово? — Все. А танки у них в общем-то дрянь. Один оказался французский, другой чешский. Пушки слабые, броня тонкая… Лукьян, неужели отходим? — Приказ получил. Когда старший лейтенант Меркулов сказал капитану Шапошникову, что, по данным начальника артиллерии дивизии полковника Кузьмина, они за день уничтожили ровно тридцать танков, он удивился. — А у нас в полку сколько все же: двенадцать или четырнадцать? — Вместе с теми, что пехота подбила — четырнадцать, — уверенно сказал Меркулов. — У Похлебаева взвод Агарышева больше всех подбил — шесть. У Терещенко четыре или пять, есть спорный с пехотой. Полковник Гришин очень хвалил Кузьмина. — И за дело. Координация действий поставлена хорошо, а заградительный огонь гаубичников — как немцы от него шарахнулись! И ведь стреляли они фугасками, а не бронебойными. А про нас что комдив говорил? — спросил Шапошников. — Ругал. Но, не знаю, что-то вроде бы напрасно. Мне лично кажется, что все действовали отлично. — Да, тут как посмотреть, знаешь, — ответил Шапошников. — Немца не пропустили — это хорошо, но ведь должны были скинуть его в Днепр. Задача была поставлена, конечно, непосильная, но могли сделать и больше, чем сделали. И потери… Ты знаешь, сколько у нас убитых? В полку — больше двухсот. Это за один день всего. И раненых полторы сотни. — А немцев меньше, думаешь? По крайней мере, человек пятьсот они потеряли только против нашего полка. — Пятьсот… А если двести? — Шапошников не особенно-то верил данным своих комбатов, понимая, что каждого убитого сосчитать они не могли, сказали на глазок. И в то же время цифре пятьсот ему тоже хотелось верить. А вот свои потери могли быть и меньше. Особенно много полк потерял в первой атаке, когда шли напролом по открытому полю. Хорошо еще, что в матчасти артиллерии потерь почти нет, только у Похлебаева повреждены два орудия. Не мог согласиться Шапошников и с оценкой действий их полка. Все обвинения были очень спорными. Бой есть бой, всего не учтешь, не предусмотришь. Противник сильный, воюет умно, особенно танками. Он только один раз удивился, когда немцы беспечно атаковали батальоном через поле. Тогда гитлеровцы и понесли наибольшие потери. «С таким народом воевать можно, — думал Шапошников. — Кадровые подготовлены просто превосходно. Одиночная выучка нашего бойца не только не уступает немецкой, но, пожалуй, и лучше. Случаев паники, трусости, невыполнения приказов практически нет. Если и были один-два труса — это исключение…» Когда поздно ночью лейтенант Вольхин получил от своего ротного приказ срочно собираться и выводить взвод на дорогу, что вела через село на восток, удивился не только он, но и его бойцы. — Мы же победили, командир. Почему отступать? — недовольно протянул Латенков, бывший моряк, по недоразумению в первый день мобилизации попавший в пехоту. За день Латенков убил четверых фашистов, больше всех во взводе. Большого роста, крупный, Вольхину он понравился сразу — парень рассудительный, трепаться не любил, и без той флотской заносчивости, что иногда бывает у моряков. — А ты послушай, как на востоке гремит! — ответил ему Лашов, плотный и рослый парень из приписников. Он тоже убил своего немца, но Вольхину не нравился: разухабист слишком да и любит отпускать плоские шуточки. — Приказ не обсуждается! — оборвал обоих Вольхин. — Заправиться и — становись! Взвод, когда стало темнеть, собрался весь в одно место, только в охранении было оставлено трое, на опушке, почти в том же месте, откуда они утром пошли в атаку. Пока было относительно тихо, только кое-где со стороны противника вылетали светящиеся трассы пуль, да изредка вспыхивали ракеты, освещая два черных силуэта танков метрах в трехстах от опушки. Вольхин попытался вспомнить подробности этого дня. Он показался ему таким бесконечно длинным, что Валентин даже не смог вспомнить, что же они делали с 10 до12 часов дня. «В двенадцать немцы пошли в атаку, где-то около часу мы ее отбили, потом обедали. В два часа… Что же было в два часа? А-а, ползали за подбитые танки, там сидели часа полтора, перестреливались, потом отошли сюда. Неужели я три часа так вот пролежал на траве?» — думал Вольхин. В голове гудело, и была она тяжелая, словно налитая свинцом. «День прошел, и не убило. А могло бы…» — и он вспомнил, как утром у хаты наскочил на немца. Потом был момент, что метрах в десяти разорвалась мина. Хорошо, что быстро упал. «Да, день провоевали…» Во взводе четверо убитых и шестеро раненых. Голова так болела, что сразу вспомнил только троих. Урюпина он сам видел, как убило, Нелидова тоже на его глазах накрыло миной. Тяжело ранило и Жесткова, в конце первой атаки, почти на опушке, когда они убегали из деревни. Осколком в спину. Наверное, задело позвоночник. Хороший был парень, его особенно жалко. Такой крепыш, подвижный настолько, что, казалось, мог и от пули увернуться. Так ни одного фашиста и не убил. У него во взводе свой боевой счет был у шестерых. Больше всех у Латенкова — четверо, у остальных по одному-два. Всего на взвод приходилось двенадцать убитых гитлеровцев, это кого они точно видели убитыми. Савва весь день переживал, что никак не может попасть. Немец не дурак, зря не высунется и близко не подпускает. Услышав вполголоса поданную ротным команду, Вольхин построил свой взвод, пересчитал глазами — восемнадцать, и вывел людей на проселочную дорогу. Было темно, луна скрылась за облаками и Вольхин не видел всей колонны, только чувствовал, что впереди идут сотни людей, его боевых товарищей. Не по себе было, что такая сила, и идет не на запад, а на восток. Дивизия уходила, не предав земле всех своих погибших…[1] [1] Местная жительница Устинья Кондратьевна Филиппова и через 35 лет была убеждена, что в этом лесу еще бродят тени наших погибших солдат. Она сама с соседями хоронила погибших. «Как снопов их лежало по всему полю… А вот под этим бугорком мы тридцать человек закопали. Под этим дубом — четверых…». Документы погибших отобрали полицаи. У себя дома она укрывала раненых бойцов дивизии. Подлечившись, они уходили на восток.
|
()
Рейтинг@© 2001—2007 Валерий Киселев (текст), |