Валерий Киселев

11. «На Зуше все спокойно…»

«Этот глупый свинец всех ли сразу найдет,
Где настигнет —
в упор или с тыла…»

Владимир Высоцкий

После неудачного штурма Мценска дивизия была переведена на участок фронта между городами Мценск и Новосиль и заняла позиции на восточном берегу реки Зуши напротив села Вяжи. Начался длительный оборонительный период.

Летом 42-го главные события на советско-германском фронте переместились на юг, начиналась величайшая Сталинградская битва. Но и здесь, на Зуше, наши войска вели активную оборону: проводили частные операции, поиски разведчиков, артиллерийские налеты по выявленным целям. Части дивизии усиленно занимались боевой подготовкой, шло обучение пополнения. Словом, начались будни в обороне, которых дивизия еще не знала.

Артюгин Н. В., командир 2-го батальона 771-го стрелкового полка:

— В полк я прибыл в начале апреля 42-го после окончания курсов «Выстрел». Командиром полка был полковник Гордиенко, грамотный и культурный офицер. Умел отдавать приказы, требовательный к себе и подчиненным. Мне работалось с ним легко, он многому меня научил. Позиции, которые мы занимали под Новосилем, были очень невыгодными: противник на высоком берегу Зуши, хорошо нас просматривал и простреливал. Оборудовали линию обороны — в три траншеи, ходы сообщения в полный профиль, работали только ночью, помню, что грунт был очень твердый, с камнями, без кирки землю не взять. Траншеи полностью накрыли железом со снятых в Новосиле крыш. Всего на участке обороны батальона было оборудовано 14 километров траншей и ходов сообщения, 39 огневых позиций для орудий, минометов и станковых пулеметов. На участке полка вырыли 52 километра траншей и ходов сообщения, 132 огневых позиции, 8 наблюдательных пунктов. Затраченный труд окупился лихвой — много жизней спасли эти траншеи.

Батальон был укомплектован процентов на 60, в стрелковых ротах — всего по 35—45 человек. Треть батальона — казахи, а вояки они были еще те. Что им ни скажешь, в ответ: «Моя ни бельмес» Пришлось закреплять к ним русским, чтобы научить, что надо делать, да и то личным примером. Был случай, что двое казахов перебежали к немцам. Вряд ли они много знали, если даже фамилию своего командира роты никак не могли запомнить. Родителям этих казахов послали письма, что их сыновья изменили Родине… Бывало, если кого-нибудь из них ранят, то земляки сбегутся к нему по траншее, и давай лопотать, немцы увидят и — еще туда пару мин…

Бородин А. К., уполномоченный особого отдела 409-го стрелкового полка:

— Когда в дивизию прибыло большое пополнение из Средней Азии, оказалось, что никто из них по-русски не говорил. Решили угостить солдат по их национальному обычаю, чтобы поближе познакомиться. Командир полка майор Гребнев распорядился забить несколько лошадей и сделать бешбармак. Устроили вечер. Казах преподнес нам с Гребневым лошадиную голову. Как ее есть — мы не знали, но понемногу начали пробовать. После вечера все пополнение было отправлено на передовую, а через два-три дня часть казахов бросили винтовки, и ушли к немцам. Меня, за не обеспечение оперативной работы, и Гребнева, за не обеспечение охраны, сняли с работы и отдали под суд военного трибунала. Нас спасло то, что Гребнев был награжден орденом Красной Звезды, а я медалью «За боевые заслуги». Обоих вернули в полк…

Закладной С. П., комиссар 17-го артиллерийского полка:

— Хорошо помню этот случай. Вожак этих казахов тогда якобы обратился к Аллаху, чтобы он указал, что им делать. Аллах ему якобы сказал: «Брось камушек, куда он полетит, туда и идите». Камушек указал им путь к немцам. Это ЧП обсуждалось не только в дивизии, но и в армии. Нам дали указание, чтобы впредь такое пополнение распределять по ротам небольшими группами. Это ЧП было ударом по комиссару дивизии, во многом из-за этого Канцедала и перевели в другую дивизию…

Вскоре пополнение из Средней Азии втянулось во фронтовую жизнь, многие из него воевали хорошо, получили награды, а первым Героем Советского Союза в дивизии стал именно казах — Буран Исимбаев.

Лукъянюк Ф. М.:

— Наш передний край был на самом берегу Зуши. Днем солдаты дразнили немцев: один стучит лопаткой об лопатку, немцы туда стреляют, он засекает — и по немцам. К вечеру перестрелка стихала. К Зуше подъезжали сначала наши ездовые, набирали воды на глазах у немцев, те не стреляли, потом также немецкие повара подъезжали, набирали воду, наши не трогали. В нашем ближнем тылу все деревни были сожжены, колодцы разрушены или завалены. Брали из одного колодца воду, но потом бойцы смотрят: что-то там плавает. Вытащили, оказалось — трупик маленького ребенка, немцы убили при отступлении и бросили в колодец. Когда командующий армией узнал о таком перемирии для набора воды, то издал строгий приказ, запрещающий жалеть немцев, набирающих воду в реке, виновных в нарушении отправлять под трибунал. Но все равно наши к речке ходили даже рыбачить.

Однажды утром один такой рыбак, карауливший щуку, увидел, как со стороны немцев летит самолет-разведчик. Наудачу выстрелил. Самолет пошел на снижение и упал на нашей территории. Вытащили летчика — пуля угодила прямо в сердце! — «Кто стрелял? Героя ко мне!» — звонок в батальон от командира дивизии. Солдат боялся сознаться, он ведь щуку караулил, а не самолет. Его товарищи все же уговорили сознаться. Вызвали парня к командующему армией: «За то, что ты на рыбалку пошел, и приказ мой нарушил — надо тебя под суд отдать. А за сбитый самолет — орден!».

Этот факт отражен и в архивных документах. Красноармеец Левшонков за свой меткий выстрел первым в дивизии был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени.

В дивизии в это время началось возрождение и ранее расформированных частей, в частности 238-го отдельного противотанкового дивизиона. Из тыла на пополнение приходили молодые командиры и бойцы…

Гулесетов П. И., комиссар 3-й батареи 238-го ОИПТД:

— В дивизию я прибыл в апреле после окончания Харьковского военно-политического училища. Комиссар дивизии ознакомил меня с обстановкой и назначил комиссаром третьей батареи, которой, впрочем, еще не было, как и дивизиона. В штабе дивизии мне дали документ, по которому я должен был набирать в батарею людей из стрелковых полков. Отобрал в ротах пятнадцать человек, в основном это были 18—19-летние ребята, половина — уроженцы Орловской области. Все мои новобранцы были усталые, грязные, оборванные и голодные. Первым делом надо было привести их в порядок. Раздобыл самодельное мыло, нашли нитки, иголки, ножницы, которыми колхозники стригли овец, и начали стричь, брить, латать дыры, пришивать пуговицы, стирать белье, мыться. Хуже дело обстояло с тягловой силой. Зам. командира дивизии по тылу повел меня в лес показать коней. Это были хромые скелеты. Отобрал десяток, но все они были ранены, кто в шею, кто в ноги. Не было даже уздечек, так и повел это «пополнение» на веревке гуськом. Привел лошадок на батарею, там меня подняли на смех: «Что, на хромых, тощих и чуть живых — до Берлина?» — «Подлечим, поправим, — отвечаю, — и до Берлина»…

Бешкок Я. И., начальник штаба 624-го стрелкового полка:

— После ранения в сентябре 41-го при переправе через Днепр я попал сначала в госпиталь, а затем на ускоренные курсы академии имени Фрунзе. До июня 42-го учился на командно-штабном факультете, а затем получил назначение на должность начальника штаба 624-го стрелкового полка. Я был немного обескуражен таким назначением, поскольку мне не было и 23 лет. Думал, что сначала меня назначат помощником начальника оперативного отдела дивизии, чтобы приобрести опыт. Кроме того, я считал, что для должности начальника штаба полка я слишком молод. Не взирая на мои доводы, начальник штаба 3-й армии приказал мне принять штаб полка.

Командир полка полковник Заварзин встретил меня весьма настороженно, очевидно не доверяя моей молодости. Он довольно откровенно высказал свое мнение на этот счет. Командир полка закончил полный курс академии и сомневался, смогу ли я справиться со своими обязанностями. Пришлось возразить, что в академии получил знания с учетом опыта войны, что чувствую себя вполне достойным назначению и постараюсь опровергнуть его сомнения.

Все начальники служб, командиры батальонов, даже помощники были старше меня по званию, (я был старшим лейтенантом) а многие и по возрасту. Это обстоятельство вызвало некоторую настороженность по отношению ко мне. Но я держался уверенно, утверждая себя в роли начальника штаба, соответственно подтверждая свои знания. В ходе боев укрепил штаб полка перспективными и отвечающими требованиям работниками: Ладутько — ПНШ-1, Николаев — ПНШ-2, Падалка — ПНШ-3, Демченко — ПНШ-4, Медяник — ПНШ-5. За короткие сроки стали намечаться сдвиги к лучшему в работе штаба полка, как органа управления. Особенно хочу отметить ПНШ-1 Федора Ладутько. Он упорно добивался познать все, и я старался помочь ему.

Штаб полка реорганизовал оборону первого эшелона, систему огня, взаимодействия рот и батальонов, поддерживающих средств. Бала налажена телефонная и радиосвязь. Пока стояли в обороне, сооружали доты, дзоты, огневые площадки, углубляли ходы сообщения, изучали и минировали танкоопасные направления. Перестроили порядок снабжения подразделений продовольствием и боеприпасами, порядок эвакуации раненых. Словом, штаб заработал так, как этого требовала боевая обстановка…

Нигруца А. К., командир взвода минометного дивизиона 624-го стрелкового полка:

— После окончания военного училища в Краснодаре меня распределили на Брянский фронт, штаб которого стоял в Ельце. На своих двоих дошел до штаба 3-й армии, потом до штаба дивизии и, наконец, в штаб дивизиона. Его командир, помню, скептически посмотрел на мое обмундирование «с иголочки», и сказал, чтобы я его не жалел, если хочу жить и воевать. Дал мне карту, на которой указал точку расположения батареи, предупредил, где можно идти в рост, а где придется перебежками, а то и ползком. Через пару часов я стоял перед комбатом старшим лейтенантом Ростовцевым. Мне сразу понравилась подтянутость батарейцев, их опрятный вид. Обмундирование, хотя и не новое, сидело с некоторым щегольством. На меня сразу уставилось два десятка пар глаз из бойцов моего взвода. Сержант предложил мне пройтись по огневой, посмотреть расположение взвода. Маскировка была «на пятерку», входы в добротно построенные блиндажи и ровики с боепитанием также были тщательно замаскированы. Познакомился с заместителем комбата лейтенантом Кравецкером, комиссаром батареи лейтенантом Мелешко — он был родом с Полтавщины, обрадовался мне, земляку-украинцу. Когда мы переходили на украинский язык, он как бы купался в нем, тоже учитель по специальности, словесник.

Батарея считалась образцовым подразделением, бойцы в ней были уже повоевавшие, в основном после госпиталей. Пара дней, данных мне на освоение и знакомство с батареей, пролетели быстро. И вот — первое задание. Надо было сходить в расположение стрелковой роты и выбрать место для передового наблюдательного пункта. Долго шли по окопным перекресткам, наконец — блиндаж командира роты. Он указал по карте наиболее удобные места для расположения НП, вызвался самостоятельно показать их на местности. Видно было, что ротный обрадовался нашему появлению. В расположение батареи мы вернулись за полночь, комбат разрешил поспать «минут триста». Сержант, мой помкомвзода, сказал, что меня ждет горячий чай из самовара. Наскоро выпил кружку чая, сжевал пару сухарей, и тут же забылся тревожным сном. Несколько раз неожиданно просыпался, не понимая, где нахожусь. Потом, услышав тихий разговор бодрствующих солдат, снова засыпал. Ранним утром я был уже на ногах…

…Летом 1942 года на фронте реки Зуши тишина стояла обманчивая. Реже, чем в зимних боях, но все равно каждый день гибли люди — от пуль снайперов, в разведпоисках, от шальных пуль и снарядов. Обе стороны, хотя и находились в стабильной обороне, но вели боевые действия.

Особенно много работали артиллеристы, топографы, наблюдатели. В штабе артиллерии дивизии интенсивность боевой работы не уменьшалась ни на один день. Артиллерийские разведчики кропотливо готовили данные для стрельбы нашей артиллерии, а работа эта очень тонкая и ответственная.

Особенно своей точностью и аккуратностью отличался сержант Василий Клименко. По подготовленным им и его товарищами данным наша артиллерия наносила короткие, но всегда точные огневые налеты.

Анисимов Ф. И., командир взвода разведки дивизиона17-го артполка:

— В этот период был лимит на боеприпасы, едва покрывавший потребность на контрольную пристрелку реперов. Но нас крепко выручала трофейная батарея 105-миллиметровых гаубиц. Снарядов к ней было достаточно. Эта батарея не давала немцам покоя ни днем, ни ночью, через нее по очереди прошли чуть ли не все офицеры полка. Чтобы положить конец своим мукам, фрицы решили уничтожить батарею. Корректировать огонь по батарее вылетел самолет-разведчик. Ему удалось засечь наши огневые позиции, но зенитчики подбили эту «раму» — я видел, как с ее крыльев летели куски обшивки. Сколько ни колотил противник по этой батарее, но уничтожить ее так и не смог. Мне тоже довелось управлять огнем этой батареи, охотиться за офицерами, гуляющими в саду за деревней Моховое. Целыми ночами, не отрываясь от приборов, артиллерийским разведчикам приходилось выжидать, когда противник выдаст себя огнем или звуком. Все добытые данные о противнике наносили на карты и планшеты. А потом по этим данным артиллеристы начинали свою работу…

Корнильев В. В., командир огневого взвода батареи 76-миллиметровых орудий 771-го стрелкового полка:

— Три немецких дзота, находившихся на высоком и обрывистом берегу Зуши, держали под обстрелом большую часть обороны одного из батальонов нашего полка. Чтобы разбить их артиллерией с закрытых позиций, требовалось много снарядов, а в то время стрельба велась только с разрешения начальника артиллерии полка. У кого-то возникла идея: ночью построить на нейтральной полосе дзот для орудия, и малым количеством снарядов разбить эти три огневые точки противника. Начарт полка поручил это мне. За две ночи построили дзот, притащили туда орудие старшего сержанта Капункина. Когда рассвело, я открыл огонь по этим немецким дзотам. Расстояние было небольшое и мне удалось все три эти огневые точки быстро разбить. Немцы взбесились от такой наглости и открыли сильный огонь, сначала из орудий калибра 76 мм, а потом, видя, что они не берут дзот, и калибром 155 мм. Сидеть под таким обстрелом было крайне неприятно. По нам было выпущено, как сосчитал начальник артиллерии полка, более сотни снарядов. Амбразуру немцы разворотили снарядами, орудие было повреждено, но ни один человек из расчета не был даже ранен. Ночью орудие вывезли к своим, и отремонтировали. За эту операцию меня и наводчика наградили медалями «За отвагу»…

Сирота Г. П., комиссар 4-й батареи 17-го артиллерийского полка:

— Поступил приказ и нам: ночью вывезти батарею на новую огневую позицию, севернее Бугровки, поддержать пехоту, которая должна была форсировать Зушу и занять позиции на том берегу. Бой начался в девять часов утра. Батарея открыла массированный огонь по выявленным пулеметным точкам, блиндажам и траншеям. Израсходовали более двухсот снарядов. Пехоте сначала удалось зацепилась за немецкие траншеи, но потом под огнем артиллерии и танков пришлось отойти. Начали обстреливать и нас, из дальнобойных орудий. Шесть огневиков и командир отделения связи сержант Анатолий Кузнецов были убиты, погиб мой боевой заместитель, парторг батареи Розанов. Меня ранило в ногу, к счастью, легко. Санинструктор Липкин тут же достал из ноги осколок. Вечером мы похоронили своих погибших товарищей рядом с позициями, на опушке леса. Всю ночь писал письма родным погибших, указал и координаты братской могилы.

По данным разведки, тогда наша батарея уничтожила около ста гитлеровцев, разрушила семь блиндажей, подавила двенадцать пулеметных точек, уничтожила три орудия.

На следующий день на батарею пришли комиссар полка Закладной и пропагандист полка Андрей Трескин. Похвалили нас, поскорбили по погибшим. Закладной передал благодарность за хорошую стрельбу от командира дивизии, сказал, что отличившихся представят к наградам. Я пожаловался, что мало снарядов, нечем фрицев гонять. — «С НП иногда наблюдаем, как они с женщинами бегают по траншеям, веселятся, совсем обнаглели» — Комиссар засмеялся: «Не завидуйте… Мы проверяли: это не женщины, а сами фрицы-мужики в женской одежде. Пехота одного такого ряженого поймала, он рассказал, что им приказано так дразнить нас, устраивать прогулки с женщинами. Переодеваются в женскую одежду и пляшут у блиндажей»…

Гуселетов П. И.:

— Первый бой нашей сформированной третьей батареи был назначен на 11 июня. Командир дивизиона старший лейтенант Волкодав показал мне на местности, где надо поставить орудия для стрельбы прямой наводкой. Я в то время не имел военного опыта и артиллерийских знаний, но все же осмелился возразить Волкодаву, что это место неподходящее: противник видит нас, как на блюдце, да и стрелять далеко. Волкодав ответил мне, что не имеет права отменять приказ командующего артиллерией. Тогда мне пришлось использовать свое право комиссара, и я выбрал позиции там, где счел нужным. Командир батареи лейтенант Иван Сливный поддержал меня, и мы ночью перекатили орудия к канавам у самого берега Зуши, откуда до немецких дзотов было всего 400 метров. Утром мы открыли огонь и боевую задачу выполнили, можно сказать, образцово-показательно.

Мы застали немцев спящими, и благодаря этому за полчаса разрушили все амбразуры дзотов и пулеметные гнезда в секторе обстрела. Немцы молчали целый час после этого. Видя наш успех, командование дивизии вызвало самолеты и огонь «Катюш». Тогда немцы взялись за нашу батарею всерьез. Молотили по нам из минометов и орудий целый день. Посчитав нас уничтоженными, противник стал накапливаться для атаки в насыпном сарае, который был в нашем секторе обстрела. Тремя орудиями ударили по этому месту, слышны были ужасные крики немцев. Опять по нам начался огонь из тяжелых орудий и минометов. Два наших орудия было повреждено, одна немецкая мина попала в погребок со снарядами, загорелся порох в гильзах выстрелов, они начали лопаться, ящики подпрыгивали, как живые. Взрыв снарядов в погребе предотвратил командир взвода младший лейтенант Веневцев: рискуя жизнью, он моментально разбросал по полю все горящие выстрелы. Потом немецкий снаряд угодил в ровик расчета третьего орудия, командира его убило, двоих бойцов ранило. Осколок мины попал в нос заряжающему Мореву, он, обливаясь кровью бросился ко мне с криком «Мама, мама!». Я вытащил у него из носа осколок, перевязал и положил в ровик. Потом немцы выкатили на видное место против нас пушку, и давай стрелять прямой наводкой. Ответили огнем, немцы замолчали, а вечером свою пушку укатили назад.

Вечером 12 июня нам принесли обед и ужин и водки за два дня. А утром нам приказали сменить позиции. Перед тем, как сняться с позиций, выпустили по немцам на прощанье несколько десятков снарядов и ночью укатили свои орудия на старые позиции…

За оборонительный период 17-й артполк дивизии и полковая артиллерия нанесла немалый урон противнику. За этот период было проведено и несколько крупных артиллерийских операций. Так 30 сентября огнем 17 артполка было подавлено семь огневых точек минометов, огонь двух артиллерийских и одной минометных батарей, уничтожено шесть дзотов. Еще более удачный артналет 15 декабря: разбито 15 дзотов, несколько блиндажей, два орудия, несколько минометов и пулеметов. Используя меткий огонь артиллеристов, наша пехота дружной атакой овладела деревней Глубки, и захватила плацдарм на западном берегу реки Зуши.

Наиболее крупной операцией летом и осенью 42-го, проведенной дивизией, были атаки конюшни села Вяжи. Это каменное сооружение, занимавшее господствующее положение, противник превратил в настоящую крепость: были оборудованы огневые точки, поставлены минные поля и проволочные заграждения, вырыты траншеи, ходы сообщения и даже подземный ход.

Неоднократно части из других дивизий 3-й армии пытались овладеть этим опорным пунктом, но безуспешно. За иной город солдат погибло меньше, чем за эту проклятую конюшню…

Нигруца А. К.:

— Каждый выступ реки Зуши, делавшей в полосе обороны дивизии много крутых зигзагов, немцы превратили в дот или дзот. А от этой конюшни немцы имели возможность просматривать наш берег вплоть до города Новосиля. На подавление этой конюшни ни снарядов, ни мин не жалели, хотя сначала батарея стреляла по противнику не часто. По норме на каждый день разрешалось использовать по три мины. Поэтому копили норму несколько дней, чтобы потом огнем одного-двух минометов пристрелять у противника ориентиры или разбить обнаруженный днем блиндаж или дзот. Довелось и мне не раз корректировать огонь батареи по конюшне. В бинокль было видно, как в воздух взлетали куски бревен, кирпичи. Но конюшня стояла…

Поздней осенью 42-го в районе обороны дивизии уникальную операцию на этом участке фронта провели саперы…

Беляев Н. М., старший фельдшер саперного батальона дивизии:

— Эта секретная задача была поставлена взводу старшего лейтенанта Мельниченко. Предстояло сделать подкоп под конюшню села Вяжи. Задумал эту операцию начальник инженерной службы дивизии майор Данчич, он же вел и общее руководство. Сначала провели разведку боем с целью захвата небольшого плацдарма на берегу реки. В этой операции участвовали по взводу разведчиков и саперов, рота лейтенанта Коновалова из 624-го полка. Смелым броском захватили плацдарм. Затем выверили трассу подкопа по азимуту и нанесли на карту. Эту работу провел старшина штаба батальона Махноносов, он же, как специалист геодезист и землемер, выполнил все расчеты. Место начала подкопа выбрали в маленькой рощице на западном берегу Зуши, напротив поселка Вешки. Работы вели до середины ноября, пока не начались морозы. К этому времени прошли 300—400 метров, половину расстояния. Среди саперов появились больные и мне приказали выехать туда для помощи.

Сопровождал меня старший сержант, фамилии не помню. Шли мы на лыжах, в маскхалатах, очень осторожно, чтобы не заметили немцы. Весь их передний край был опутан колючей проволокой. Навешанные на ней консервные банки, кастрюли и пустые ведра издавали своеобразные звуки. Когда стало темнеть, мы очутились в землянке наших саперов. Несколько человек лежали больными, здоровые готовились к ночным работам. Осмотрел больных и по телефону попросил у комбата разрешения остаться здесь на два-три дня для их лечения. За это время я и узнал, как велись работы по подкопу. Копали только ночью, лежа, землю передавали в вещмешках по цепочке, а потом высыпали ее в прорубь на Зуше. К католическому Рождеству саперы должны были закончить подкоп и взорвать его. Чем дальше они продвигались под землей, тем труднее приходилось работать — не хватало воздуха. Пришлось делать отдушины, но из них выходил теплый воздух, его было видно на расстоянии. Чтобы маскировать такие отдушины, сибиряк Истомин вставлял в них кусты репейника. Их быстро затягивало инеем. Наконец саперы уперлись в немецкий блиндаж. Слышны были разговоры немцев. Что делать: обойти блиндаж подкопом или взорвать здесь усиленный заряд? Выбрали второй вариант. К католическому Рождеству саперы не успели, но в ночь на первое января здесь был произведен мощный взрыв. Весь укрепленный узел в конюшне вместе с людьми и оружием взлетел на воздух. Впечатление от взрыва было неописуемое…

Постоянно в эти дни нахождения в обороне работали разведчики…

Русанов Н. П., командир взвода 176-й отдельной разведроты дивизии, старшина:

— Месяца два стояли в обороне у села Вяжи, но взять языка никак не удавалось. Потом получили приказ: «Взять пленного во что бы то ни стало!» Была подготовлена операция, в которой должна была участвовать вся наша разведрота, человек около ста. Руководил ей начальник разведки дивизии майор Костин, он сам был и в группе захвата. Пошли ночью, но немцы, видимо, нас засекли и как только подпустили поближе — в нас полетели гранаты, стали густо поливать свинцом. Была команда отходить, но я ее не слышал. Мины летали, как рои пчел, от трассирующих пуль даже светлее стало, кругом душераздирающие крики, то и дело взлетают осветительные ракеты. Но вот вроде бы стало утихать. Повернул голову — недалеко человек стонет. Пригляделся — сам майор Костин. Он меня хорошо знал: «Николай, вытащи…». Посмотрел — ранен он в живот. За полчаса оттащил я его сотни на полторы метров, а там и наши встречают. Так и в этот раз и не взяли языка…

Пиорунский В. Д., военврач 409-го стрелкового полка:

— Поскольку разведчики никак не могли взять «языка», одно время вынуждены были обходиться наблюдением. У немцев по траншеям, ничего не боясь, ходил долговязый рыжий фриц. В бинокли его хорошо было видно. Даже снайперы этого фрица не трогали, так как он был вроде ориентира: пока ходит по траншеям, значит, эта часть здесь стоит, под Сталинград не перебросили. Другим страшным ориентиром на той стороне был наш убитый еще зимой солдат, повисший на колючей проволоке. Разведчики подходили посмотреть, рассказывали, что это скелет в полушубке…

Как-то Бари Кудашеву, командиру нашей санроты и фельдшеру Ивану Богатых пришла в голову идея: «А что если сходить за «языком!». Он были уверены, что пойдут и приведут пленного. Кудашев часто наблюдал за передовой, всегда ходил с ножом за голенищем, пистолет носил не в кобуре, а за поясом. Пришли они к командиру полка Гребневу и докладывают: «Товарищ капитан, разрешите нам сходить за языком!». Он на них смотрит с удивлением, потом и говорит: «Вы призвание свое знаете?» — «Знаем». — «Кругом! Шагом марш! Отставить! Кругом! Что ж, вы думаете — командир полка такой дурак, чтобы послать фельдшера за «языком»? Спросят меня, где врач? А я что скажу: «За «языком» пошел?». Вернулись они в санроту удрученные. — «Ну что, — говорю, — ребята, взяли языка?»…

Салынина — Сливная А. М., санинструктор разведвзвода 771-го стрелкового полка:

— В разведку ходили почти каждую ночь несколько дней, но все неудачно. Подготовились более тщательно, договорились с артиллеристами, чтобы они ночью ударили по участку местности, где у немцев проходит телефонная связь. Наша разведгруппа, и я сними, как санинструктор, накануне прошли линию фронта и стали ждать, когда немцы пойдут исправлять связь после артналета. Видим, идут их пять человек. Первого ребята свалили арканом, а остальных забросали гранатами. Все же без стрельбы не обошлось. В этой схватке были ранены командир взвода лейтенант Дулов и еще один разведчик. А немца мы все же притащили к своим…

За эту операцию все разведчики были награждены, в том числе и Анна Салынина — медалью «За боевые заслуги».

Бешкок Я. И.,:

— В начале октября нас, начальников штабов полков, вызвали в штаб армии на чрезвычайное совещание. Командарм генерал-лейтенант Корзун коротко изложил обстановку на фронте. Бои шли под Сталинградом, в предгорьях Кавказа. Генерал заострил наше внимание на том, что командование армией и фронтом не располагает достоверными сведениями о противнике. Командованию надо было решать: обороняться или наступать, чтобы помочь нашим войскам на юге. Чтобы принять решение, срочно требовался «язык». Захват живого немца в условиях сильно укрепленной обороны противника считался почти невозможным. Но разведчики 624-го полка блестяще решили эту задачу. Эту операцию я готовил и проводил сам, для чего выбрал дзот, расположенный на берегу Зуши в районе Большой Измайловки. Противник перед своим передним краем имел минные поля, проволочные заграждения, оборону занимал на крутом берегу. Но лучшего выбора у нас не было. Установили постоянное наблюдение за этой огневой точкой. Была создана разведгруппа исключительно из добровольцев в количестве 18 человек. Для поддержки действий разведчиков привлекли тяжелый минометный полк РГК, артполк РГК, минометный батальон полка. Кроме этого, выдвинул четыре станковых пулемета на санях для подавления соседних огневых точек атакуемого взвода в случае обнаружения разведчиков противником. Мой КП находился на НП командира первой роты в трехстах метрах от переднего края обороны противника.

В ночь на 26 октября разведгруппа приступила к выполнению задачи. В два часа ночи мне доложили, что саперы проделали проход в минном поле и проволочных заграждениях, разведчики прошли. Буквально через десять минут мне доложили, что приказ выполнен, разведчики возвращаются с «языком». Через пять-шесть минут противник открыл кинжальный огонь из пулеметов по своему же дзоту, а еще через 10—15 минут начали работать его артиллерия и минометы. Мы открыли ответный огонь, завязалась мощная перестрелка. В это время к НП прибежал один из разведчиков и доложил, что они взяли огромного рыжего фрица и повели его на КП командира минометного батальона капитана Кавалерчика. Я срочно дал команду прекратить огонь. Прибежали по ходу сообщения в блиндаж к минометчикам. Смотрю, действительно сидит огромный рыжий обер-ефрейтор и улыбается, а в это время санитары перевязывают ему правую руку. Подошел телефонист, говорит, что меня просит срочно подойти командир дивизии полковник Алферов. Слышу, как майор Фомин, командир нашего полка, докладывает Алферову, что это, наверное, Бешкок проводит разведку боем. Комдив приказал соединить его со мной и потребовал доложить, что происходит перед нашей обороной. Я доложил, что мы взяли «языка», это взбесило немцев, поэтому и такая перестрелка. Командир дивизии поблагодарил меня за успешную операцию и передал трубку начальнику штаба полковнику Холодному, который запросил место моего расположения. Я дал ему свои координаты. На полпути к штабу полка нас встретил полковник Холодный, который, оказывается, не верил, что мы взяли «языка». Со слезами радости стал меня обнимать, поздравлять, и сказал: «Весь фронт бьется, а «языка» не может захватить…»

А утром меня разбудил мой ординарец Мялькин и сообщил: «К нам прибыл редактор армейской газеты, пришла телефонограмма из штаба армии о присвоении мне звания капитана и награждении вас орденом Красной Звезды». Через два дня в армейской газете появилась статья «Мастер по захвату «языка», с которой меня поздравляли работники политаппарата, особого отдела полка, отделы штаба дивизии.

А вскоре из Большой Измайловки в Малую через пешеходный мостик к нам перешли семеро немцев. Это было сенсацией не только для нашего участка, но и всего Брянского фронта…

Жуликов В. А., телефонист роты связи 409-го стрелкового полка, впоследствии личный радист командира дивизии, старший сержант:

— Летом 42-го я постоянно сопровождал наших разведчиков до ячеек боевого охранения. Оставался здесь с телефонным аппаратом, а разведчики шли дальше и скоро исчезали в высокой траве. Немцы к тому времени укрепили свою оборону: кроме минных полей наставили несколько рядов колючей проволоки с подвешенными на них пустыми консервными банками, что если тронешь — звук как от колокольчика. В ячейках боевого охранения у них сидели собаки, они-то первые всегда все услышат и унюхают. Поэтому каждый поиск был связан со смертельным риском. Ждали мы всегда напряженно, иногда подолгу. Наконец, если все нормально, в окоп вваливаются ползком разведчики — бледные, возбужденные, грязные, в разорванном обмундировании. Из группы в семь-десять человек, как правило, приносили одного-двоих раненых, бывали и убитые. Уходили после встречи к нам в тыл, и как убитые засыпали после ночного напряжения…

Русанов Н. П., разведчик разведроты дивизий, старшина:

— Разведка это целая наука и огромный труд и риск. Далеко не каждый поиск был удачным, в среднем только один из 10—15. Ходить за передний край приходилось в среднем один раз в неделю, иногда чаще, иногда реже. На подготовку группе дают 5—10 дней. За это время надо изучить местность, характер действий противника, выбрать точку прохода, сотни раз все продумать и взвесить. Нередко приходилось нести потери. Один раз летом в перестрелке потеряли товарища, трава высокая, все облазили, но так и не нашли, да и немцы огонь сильный вели. На вторые сутки он, раненый, приполз в нашу оборону. Весь изрезан, исколот, немцы ему на спине звезду вырезали. Гитлеровцы затащили его раненого в дзот, долго допрашивали и мучили, а потом, видно, устали и вышли покурить. Он пришел в себя, вылез в амбразуру и пополз к своим. Успел только все это нам рассказать, и умер…

Один из первых удачных поисков у меня был еще зимой. Пошли нас человек десять. Видим — группа немцев, саперы, ставят проволоку, спираль Бруно. Рывок по команде, бросили по паре гранат, это у нас называлось привести немца в чувство. Кто-то побежал, остальные лежат, некоторые уже колотятся в агонии. Одного схватили и сразу же назад. Было это всего секунд тридцать. За этого фельдфебеля я получил первую медаль «За отвагу». Когда подводили его к своим, у штаба стояла «Катюша». Только немец услышал это слово — «Катюша» — сразу весь затрясся, кинулся в сторону, что еле удержали. Столько было смеху у нас, мальчишек еще.

Наиболее типичная картина, как брали языка, была такая. Прошли передний край, подползли к блиндажу — ночь, тишина. Главное — убрать у блиндажа часового. Лучше бить финкой в висок, входит, как в масло, это надежно и много раз проверено. Остальное, как игра. Нежненько открывается дверь. Две-три фигуры в проеме. Типичный вариант — немцы сидят за столом и играют в карты. Все поворачивают головы к двери, смотрят на нас — рты все шире, глаза круглее. Есть и сообразительные — хватаются» за оружие, но оно на стенах, на столе только карты. Кто вскочил — надо только легкий поворот автомата и короткую очередь. Остальные машинально поднимают руки. Смотрим по погонам, кто старше по званию, по плечу: «Ком, фриц», остальных — очередью на полдиска. В землянке восемь накатов, не слышно. Один раз — это было уже баловство и мальчишество — заткнули немцам шапкой трубу в блиндаже, любопытный вышел посмотреть, почему это дым внутрь — тут мы его и взяли.

Бывали на войне и веселые моменты, все мы были еще мальчишки. Один раз взяли здоровенного немца, навешали на него свои автоматы, да я еще на него забрался, а навстречу машина, а в ней сам командир дивизии, полковник Алферов. Мы растерялись. Он выскочил из машины: «Это еще что за комедия?» — А я на немце так еще и сижу. — «Кто командир группы?» — «Я», и спрыгнул с немца. Он и с яростью, и доволен, что языка взяли: «Я вас всех посажу на сто суток, бандиты! За «языка» спасибо, но я с вами еще разделаюсь — навешать на немца свое оружие! Идите доложите Курусю, что я вас посадил». Немца забрал с собой, а мы получили губу. Через день приходит наш командир роты старший лейтенант Курусь: «Ну что, «бандиты», сидите? Комдив велел выгнать вас из этой дыры, «язык» нужен». Но по медали нам за этого немца все-таки дали.

Командир наш, Петр Акимович Курусь — это был ас разведки, редчайшей храбрости человек. За несколько месяцев прошел путь от рядового разведчика до командира разведроты. Нас он берег как сыновей, а мы его любили просто беззаветно, знали, что с ним в любом пекле не пропадем. Пехота нам завидовала, мы были на особом положении, а мы все были какие-то отчаянные, молодые, я, например, не верил, что меня могут убить, был уверен, что всегда выкручусь. Бывало, идем к переднему краю на рекогносцировку для поиска — из траншей кричат: «Разведка, дай табачку закурить, немецкого!» — «Что ж вы, немец под боком, а просите, мы же из тыла идем!». Любое задание могло быть последним. Идем в любую погоду, как правило, в плохую. Осенью на реке уже кромка льда — вплавь переправлялись. Зубы так стучат, что, кажется, на десять километров слышно, даже щепочку в зубы вставляли.

А какое товарищество у нас было! В разведке оно, наверное, особое. Один раз нам дали задание подготовить и провести через передний край нашу разведчицу, звали ее Тоня Покровская. Готовили ее семь дней и за это время все влюбились в нее — она была наша сверстница. Ей надо было пройти вглубь обороны и выяснить, какие немецкие части стоят во втором эшелоне. Но, когда мы посмотрели ее документы, то поняли, что она дойдет с ними только до первого фашиста — так они небрежно оформлены. Мы увидели в ней просто смертницу, и отправлять ее на верную смерть мы никак не могли, решили оставить ее у нас в землянке, и за нее сходить на задание. Пошли втроем, отлучку нашу ребята скрыли от командира. Удачно прошли передний край, прошли километров 15, нашли место, где строится немецкая оборона у них в тылу, провод в лесочке обнаружили, отрезали кусок и стали ждать. Идут два немца-связиста, дали им возможность достать инструменты и — «Хальт!». Оба задрожали. Но нам нужны были только документы. У ефрейтора они показались посолиднее. Трупы забросали ветками и домой. Документы вручили Тоне. Никто об этой истории так и не узнал. Вот что значит любовь.

Любовь и война… Да, война, но любовь бывает и на войне. Какая же она на войне…

Беляй-Ермоленко А. И., медсестра медсанбата дивизии:

— Когда я попала на фронт, о любви у меня не могло быть и речи, в медсанбате я была младше всех. Но летом 1942 года и мое сердце было тронуто искоркой, которая разжигалась все больше и больше, У всех наших девушек были знакомые ребята, иногда даже и встречались, когда выпадала возможность, писали письма. Как-то Дина Жилкина и Соня Вербицкая мне говорят: «Аннушка, надо познакомить тебя с каким-нибудь мальчиком, будет письма слать и тебе будет веселее». И вот знакомство состоялось само собой. Мы стояли в лесу на Орловщине, к нам поступали раненые, но реже, так как мы были в обороне. Однажды в числе раненых оказался старший лейтенант Павел Гриднев, он был ранен, когда его химрота прикрывала дымом дивизионных разведчиков. Очень красивый, высокий, стройный, боевой командир, тогда ему шел только двадцать первый год. Екнуло мое сердечко, еще совсем юное и никем не искушенное. Я заметила, что он стал ко мне внимательным, а я со своей угловатостью все стараюсь исчезнуть и заняться любым делом, только бы не попасться ему на глаза, но покоя на душе уже не было.

Павлик выписался после поправки в свою часть, и не прошло и двух дней, как я получаю первое за второй год войны письмо. И не какое-нибудь, а письмо, в котором мне впервые писал человек, милый моему сердцу, и писал о любви, о том, что полюбил меня с первого взгляда, что будет любить вечно, что война совсем не мешает любить, а наоборот, война воодушевляет человека на любой подвиг. В общем, во время очередного дежурства я писала первое в своей жизни письмо. На него я истратила ночь, писала и рвала, снова и снова.

Химрота всегда дислоцировалась недалеко от медсанбата, Павлик иногда мог заехать в медсанбат, встречи были очень короткие, да и боялись все девочки встречаться с ребятами, чтобы нас не ругали. Однажды вечером у нас проходило комсомольское собрание, оно затянулось, и когда мы пришли к себе, Лена Залунина сказала мне, что приходил Павлик, ждал меня минут тридцать, много курил, был очень взволнован и очень хотел увидеть меня. Где-то около полуночи к нам стали поступать большие партии раненых, в основном разведчики и с химроты. Помню, мы подняли всех работников хирургического взвода, чтобы быстрее обработать раненых. Я мыла руки под умывальником, ко мне подошел ординарец Павлика, Черников, и вымолвил сухими губами, заплаканный и встревоженный: «Погиб капитан…». Я сразу не поняла, о ком идет речь, или просто не хотела верить, потом что-то сковало все движения, слезы затуманили все. Я какое-то время делала перевязки, просто по инерции передвигалась, ничего не видя перед глазами. Тамара Захарова была со мной — тоже плачет. Потом доктор Комоцкий отправил меня отдыхать, но я продолжала работать. До рассвета мы обработали всех раненых, потом пошли с Диной пройтись — иду и ничего перед собой не вижу… Проклинала в душе Гитлера и войну…

В нашей деревне Хохлы были дивизионные кладбища офицеров, там и похоронили Павлика. Пока мы стояли в этой деревне, каждый день бегала к нему на могилу. Вот так в годы войны мы любили и теряли любимых…

Колеченко И. И., радист 17-го артиллерийского полка:

— Только то, что девушки наравне с нами, мужчинами, делили все тяготы жизни — уже подвиг. Помню, наших бесстрашных девчонок — Аннушку, Любу, Машу и Лену. Жаль, не помню их по фамилиям… Никогда они не показывали, что им бывает страшно.

Аннушка — сержант, радиотелеграфист, маленькая, худенькая, очень красивая, умная девушка, немногословная. Дружили мы с ней крепко, часто вместе ходили на НП пехоты. Вся батарея любила ее и берегла. Погибла она, когда мы попали под залп шестиствольных минометов. Люба, санинструктор — девятнадцать лет, старший сержант, отчаянная — как парень. В любое время, в непогоду вытаскивала раненых с поля боя. Тоже очень красивая, крепкая, невысокого роста. Погибла за Бобруйском: расчет, с которым она ехала, попал в засаду. И погибла страшно: немцы ее изнасиловали, отрезали груди… Мы долго после этого пленных вообще не брали.

Маша — старший сержант, санинструктор, 19 лет. Была настолько смелой, что до сих пор удивляюсь, как она осталась жива. Помню, как она под обстрелом бежит к раненым на батарею, и хоть бы раз залегла. Была у нас в полку, наверное, единственная женщина-артиллерист — Лена, командир огневого взвода. Она погибла на Березине, снаряд разорвался у нее в ногах. Лену очень любил лейтенант Алексей Сахно. Как мы берегли их любовь… И не уберегли… Как мы все боялись сказать Алексею, что Лена погибла…

Качкалда В. И., начальник связи дивизии, полковник в отставке:

— Единственная в батальоне связи женщина-радистка — Ляля Январева. До войны она выступала в московском цирке «Шапито» акробаткой, одновременно увлекалась парашютным спортом, была инструктором парашютного спорта. Война застала ее у родственников в Тбилиси. Пошла в военкомат проситься на фронт. Январеву послали в школу радиотелеграфистов. Сдала экзамены на радиста 1-го класса, стала старшим сержантом. Пыталась попасть в специальную разведгруппу, но подвела комплекция — уж очень она была маленькая. Стала радисткой в полку связи 48-й армии. Мечтала попасть на передовую. Умышленно заболела, из госпиталя сбежала на передовую. Когда она представилась мне, то сначала не хотел ее брать: девушка, маленькая. Из жалости зачислил ее радисткой на автомобильную рацию. С первых же дней она показала незаурядные способности квалифицированного радиста, ей завидовали мои асы. Вместе со всеми чистила картошку, стояла на посту у рации в ночное время. Всю войну она была вместе с нами, мужчинами…

А война шла своим чередом…

В период относительного затишья особенно много пришлось потрудиться и тыловым службам дивизии. В это тяжелейшее для страны время надо было максимально использовать все внутренние резервы, опираться по возможности на свои силы. Тыл еще не мог дать в достаточном количестве оружия, автомашин, коней, и даже обыкновенных подков. Незаметна на первый взгляд работа тружеников тыла дивизии, их вспоминают обычно на передовой, когда у солдат вдруг нет смены белья, сапог, нерегулярно питание.

Всю дивизию удивил воентехник 2-го ранга помпотех автобатальона Соколов, когда доложил, что на ходу в автобатальоне еще 35 автомашин. Откуда они взялись? А собрали буквально из ничего, в полевых условиях, из нескольких десятков разбитых автомашин. Вот как у человека болела душа за общее дело! Первым в дивизии он был представлен к ордену Отечественной войны 2-й степени. В числе первых был представлен к этому ордену и капитан Тельнов, начальник трофейной команды дивизии. В трудное время, когда на счету была каждая винтовка, он сумел отлично организовать сбор вооружения на местах боев, под сильнейшим огнем противника, и это в период, когда наши войска почти не продвигались вперед. Его работа позволила вооружить не один батальон и сэкономить труд многих тружеников тыла. Позднее, будучи начальником вещевого снабжения дивизии, он отлично организовал и это дело. Никогда в дивизии не было нареканий на плохую работу этой службы. Солдаты были всегда хорошо одеты и обуты…

Степанцев А. П., заместитель командира полка по тылу 624 стрелкового полка, впоследствии начальник оргпланового отдела штаба дивизии, полковник в отставке:

— Из тыла страны мы получали только самый минимум, многое приспособились делать сами. Выделывали сани, шили сбрую для коней, делали подковы — все кровати и бороны перековали по деревням. Даже ложки сами отливали. Летом часть личного состава работала на сенокосе, уборке урожая и посеве озимых. На дивизию хлеба ежедневно надо несколько тонн. Начальником полковой хлебопекарни был капитан Никитин, горьковчанин, — в каких условиях ему приходилось выпекать хлеб! В разрушенных деревнях, ни одной целой печи — и через шесть часов выпекали, по тоннам в сутки. Приспособили в дивизии даже свою мельницу. Практически все для быта приходилось делать своими руками, а без организованного быта какая же может быть боеспособность войск. Служба тыла дивизии всегда хорошо справлялась со своими обязанностями…

Гуселетов П. И., замполит 238-го ОИПТД:

— У нас на батарее были свои умельцы, как, например, дядя Вася Овчинников. Родом он был из Горьковской области, говорил на «о» — «постой», «погоди», «однако». Еще в мае ранило, был случай, повара. Зовут Овчинникова дядю Васю: «Сможешь временно?» — «Могу. Бывало, на покосе и все сами варили». Для ремонта амуниции кожа потребовалась сыромятная — где взять? Опять к нему. — «Могу. Бывало, дома кожу и все сами выделывали». Расковалась лошадь в батальонном хозяйстве — где мастера найти? — «Могу и это. Дома, бывало, и все сами ковали». Для кухни понадобились ведра, тазы, печки — где взять, из тыла не дождешься, — «Сможешь, дядя Вася?» — «Могу, бывало, дома железные печки и трубы сами делали». Зимой лыжи понадобились, а где взять их на фронте? — «Могу. Дома об эту пору на медведя ходили, так лыжи всегда делали сами». У ротного часы карманные встали — опять к дяде Васе. — «Могу и часы, только надо хорошо посмотреть».

Да что там говорить, когда он и ложки-то наловчился отливать! Мастер — на любое дело, все у него выходило так ладно, как будто само собой и делалось. А весной он такие драники из гнилой картошки на куске ржавого железа пек, что ротный не побрезговал попробовать, и даже полковой врач…

Важнейшим видом транспорта на войне были кони. На них была почти вся артиллерия, обозы. За годы войны на фронте погибло более 20 миллионов лошадей. Кони всегда были верным другом и помощником солдата. Огромную работу проделали, чтобы сохранить конский состав ветеринарные врачи дивизии капитан Бодякшин, первый начальник ветеринарной службы, впоследствии подполковник, майор Троицкий, начальник ветлазарета, капитан Набель, сменивший его на этой должности, капитаны Павлов и Соколов, многие другие ветеринарные работники. Благодаря им конский состав 137-й стрелковой дивизии всегда был лучшим и в 3-й и в 48-й армиях, куда впоследствии перешла дивизия…

Богатых И. И.:

— Гибли люди, но не меньше гибли и беззащитные животные. Три набора коней прошло за полгода через руки ветврача 409-го полка Набеля. Только неукротимая энергия могла помочь ему выполнить такую задачу. Раненые лошади, на них бывало больней смотреть, чем на человека, ведь они ничего не понимают, и ветврач без сна и отдыха лечит раненых лошадей, перевязывает даже в подразделениях, требует человеческого внимания к животным. С кормом всегда трудно, лошади костлявые, попробуй обеспечь их даже минимумом питания. Бывший кавалерист, он был предан своему делу до самозабвения. Чтобы уменьшить потери от осколков, потребовал от командиров отрытия щелей для лошадей. Повседневный контроль, начиная от ротного хозяйства и кончая тылом полка, порой рискуя жизнью. Лечение коней у него всегда было поставлено образцово.

Именно благодаря его высоким профессиональным качествам и чувству ответственности Никтополион Антонович Набель был назначен на должность начальника дивизионного ветлазарета, С дивизией он прошел весь ее путь, с первого до последнего дня. Не одна тысяча лошадей прошла через его умелые и добрые руки. Все, кто с ним на фронте сталкивался, высоко ценили и ценят его человеческие качества и по сей день…

За все годы войны в дивизии не было ни одного случая срыва боевого задания из-за болезней лошадей. Работа по уходу за конским составом, лечением заболевших лошадей потребовала от ветеринарных работников дивизии большого напряжения, часто в сложной боевой обстановке. За войну усилиями ветврачей дивизии было поставлено в строй несколько тысяч раненых и больных лошадей.

Большую профилактическую работу летом и осенью 1942 года проводили медработники дивизии…

Бронских Л. И., командир санитарного взвода медсанбата дивизии, майор медслужбы в отставке:

— Начальником санитарной службы дивизии летом 1942 года был майор Маковский. Это был всесторонне образованный человек, хороший организатор, всегда вежливый и тактичный, но и требовательный. Моей задачей было ежедневно проверять санитарное состояние полков. Отделение санхимзащиты тогда возглавляла Тамара Захарова, помощницей ее была Нина Ланда — они тоже выезжали в полки для проверки занятий по санхимзащите. В летне-осенний период, когда мы стояли в обороне, были только единичные случаи инфекционных заболеваний, и это благодаря большой профилактической работе…

Пиорунский В. Д., военврач 409-го стрелкового полка, майор медслужбы:

— В отдельные периоды вторым нашим врагом после фашистов были вши, и нам, медикам, приходилось с ними много бороться. Солдаты тоже, конечно, истребляли их каждый, кто как сможет. Бывало на переходе — только привал, даже в мороз — все скидывают гимнастерки и ну их гранатами давить, только треск стоит. Никогда не забуду картинку, как яростно чесались пленные немцы. Один из них не выдержал, снял с себя мундир и давай его в бешенстве топтать. Другой подошел к костру, снял с себя мундир, и видно было, как вши прыгают и трещат, сгорая. Тифа у нас не было никогда, вшей уничтожали санобработкой в дезкамерах. Один раз от усердия даже и гимнастерки сожгли вместе со вшами, одни медали остались…

Перед нами стояла задача не допускать завшивленности, но как это сделать на переднем крае? И мы с военфельдшером Богатых придумали один способ. Нашли пожарный рукав длиной метров двадцать, пробили в нем через каждый метр по десять дырок, а конец его заглушили. В бочках из-под бензина кипятили воду и через воронку беспрерывно наливали ее в шланг, она через дырочки струилась, а под шлангом стояли солдаты, мылись и ойкали от удовольствия. Нижнее белье сменялось, а верхняя одежда прожаривалась. Потом сто граммов, бутерброд в зубы, и в окопы. Оркестр наш их тем временем веселит. Таким способом мы быстро помыли весь полк, что даже из других частей к нам приходили за опытом…

Титаренко А. Ф., санинструктор-регистратор медсанбата:

— Меня мобилизовали в армию в августе 42-го, после окончания школы. Было мне тогда семнадцать с половиной лет. Закончила курсы санинструкторов, приняла присягу и нас, двенадцать девушек, с маршевыми ротами отправили на передовую. В медсанбате 137-й дивизии я была уже 28 октября. Хорошо помню моего первого раненого. Это был казах, у него была оторвана челюсть, язык висел на ниточке. Надо было наложить шину на челюсть, а у меня руки трясутся. Наш начальник майор Муравьев как крикнет: «Ты зачем сюда пришла — работать или плакать?: А ну — прекрати истерику!» . И с этой минуты я уже ничего не боялась.

Помню, как мне поручили доставить в армейский госпиталь 48 машин с ранеными, их было пятьсот человек. Привезла, а их не берут, все переполнено: «Везите во фронтовой». А это еще километров 40—50. Стою и плачу. Мимо идет генерал медслужбы: «Что случилось?». Я ему объяснила, что машины должны ехать за снарядами, а раненых с них не принимают. Генерал, это оказался начальник фронтового госпиталя, распорядился принять раненых. Сдала раненых, но на меня осталось триста одеял и меховых конвертов — это все бросили мне на улице. А вечер, мороз. Стою я с этими одеялами, и не знаю, что делать. Подошел ко мне молоденький офицер: «Замерзнете, пойдемте к нам в блиндаж». Ребята-артиллеристы перенесли все мои одеяла, накормили. А в медсанбат после этой эпопеи вернулась, как домой, так была рада. А потом опять — тяжелые переходы, холод, самим надо было рыть блиндажи, рубить дрова, круглые сутки принимать раненых. Когда прожаривала гимнастерку от вшей, она сгорела, новую мне не дали, пришлось перешивать с чужого плеча. Сапоги у меня были на три номера больше, приходилось обувать их на восемь портянок. Помню, как с врачом Шило ночью мы выбирали у умерших раненых документы и ордена. Морг был в большом сарае, трупы замерзшие. Так было страшно… Работали всегда, не считаясь со временем, часто бывало, что операционную разворачивали на голом месте, на снегу, в мороз, потому что от деревень одни печные трубы оставались, и раненые уже ждали, нужно было им помогать, согреть, накормить. Сейчас думаю: да неужели все это было со мной…

За оборонительный период в дивизии произошло немало перемещений и назначений командного состава. Летом и осенью 137-й стрелковой дивизией командовали последовательно подполковник Коновалов, полковник Волович, полковник Алферов. Они проделали огромную работу по реорганизации дивизии, по повышению ее боеспособности. Ежедневно по плану проводились ротные и батальонные тактические учения изучалось и осваивалось оружие, сколачивались подразделения.

Большую работу проводил в эти дни политотдел дивизии. До ноября 1942 года его возглавлял батальонный комиссар Бочков, а с ноября подполковник Айзенштат. Заместителями командиров полков по политчасти в этот период были батальонный комиссар Александровский в 409-м стрелковом полку, старший политрук Тоцкий и подполковник Алемасов в 624-и полку, последовательно старший политрук Наумов и капитан Бекаревич в 771-м полку, заместителями командира 17-го артполка по политчасти в этот период были батальонный комиссар Закладной и майор Старовойтов. Это были опытные и грамотные политработники, умевшие организовать политработу и настроить людей на выполнение боевых задач.

Одной из важнейших задач для политотдела в этот период было воссоздание партийных и комсомольских организаций в ротах и батареях. На конец января 1943 года в дивизии было свыше 1500 коммунистов. Сильные были и комсомольские организации. В целом свыше половины личного состава дивизии были членами ВКП/б/ и ВЛКСМ. Столь высокая партийная и комсомольская прослойка гарантировала высокое моральное состояние дивизии.

Парторги рот, батальонов, комсорги, агитаторы, инструкторы политотдела проделали огромную воспитательную работу среди личного состава дивизии. В дивизии были уже свои традиции и герои, накоплен огромный опыт политработы. Молодые солдаты, вливаясь в дивизию, немедленно попадали под влияние старых бойцов, которые своим авторитетом и личным примером помогали быстро привыкнуть к фронтовым условиям…

Все новости на фронтах немедленно доводились и до личного состава 137-й стрелковой дивизии. Дивизионная газета «За Родину!» была хорошим помощником и рупором политотдела, ее редактором был опытный газетчик майор Васильев, заместителем редактора лейтенант Сирота и литработником — лейтенант Черных.

Газета дивизии немедленно откликалась на все важнейшие события на фронте и в тылу. В ней часто печатались статьи и материалы с примерами героизма воинов дивизии, причем корреспондентами были не только политработники и командиры, но и рядовые солдаты. Дивизионная газета выходила регулярно, несмотря на полевые условия. Каждая рота получала, как правило, 10—15 экземпляров.

Мазурин Н. И., ответственный секретарь дивизионной газеты:

— Наш редактор, Дмитрий Михайлович Васильев, был человеком с необыкновенной биографией. Ивановский рабочий, старый партиец, в гражданскую войну — чапаевец. Встречался с Лениным, был знаком с Дзержинским, учился в институте красной профессуры, был редактором «Голоса текстильщика» — газеты наркомата текстильной промышленности. Он лично знал многих современных поэтов — Маяковского, Иосифа Уткина, Якова Хелемского. Дружил с поэтом Жаровым, знаком был с Каменским, Хлебниковым, лично знал Светлова, дважды слушал Есенина. Васильев был выдающейся личностью. Смелый, очень выносливый и трудолюбивый. На фронт пошел добровольцем. Газетное дело он знал отлично. К обработке и организации материалов для газеты всегда относился с большой ответственностью. Писал он очень кропотливо, глубоко. Васильев всегда писал передовицу в газете, часто это было при свете коптилки. Мы всегда удивлялись его терпению и усидчивости. Как человек, он был компанейский, очень душевный, быстро откликался на дружбу, понимал и знал людей. Великолепный рассказчик, любил разделить компанию. Не любил ужинать один. Все, что имел, делил с товарищами. Он одним из первых армейских газетчиков был награжден медалью «За боевые заслуги». — «Коля, а ведь недаром дали», — посмотрит на медаль, когда в газете выйдет хороший материал. За войну он получил три медали «За боевые заслуги» и три ордена Красной Звезды…

Сирота Г. П., заместитель редактора дивизионной газеты:

— Когда шли бои на Березуйке, я, потрясенный увиденным, написал очерк «Связист Моргайло и его боевые друзья». Очерк писал при свете лампы из гильзы. Снаряды немцев падали рядом, и работавший на коммутаторе сержант Моргайло не раз зажигал гасшую от взрывов лампу. Сверху на погребе лежали наши погибшие бойцы… Очерк напечатали в дивизионной газете. У меня в четвертой батарее Васильев побывал два или три раза. Очень ему нравился строгий порядок и мои действия на батарее, отношение мое к людям и людей ко мне.

Наша четвертая батарея четверо суток стояла на прямой наводке. Мороз был — 35 градусов, спасались в ровиках, там жгли солярку с паклей, прокоптились так, что не узнавали друг друга. И вдруг — вызов в редакцию газеты. Шел по снегу километров десять, пряча уши от мороза. Нашел деревушку, где она стояла. В ней никого, только редакция. Встретил Мазурина, тепло, по-братски — он бывал у нас на батарее. Я лично очень высоко ценил Мазурина, как журналиста, хотел писать так же бойко, как он.

Собралось нас таких, внештатных корреспондентов, человек пять. Редактор Васильев дал нам задания, что писать, похвалил мой очерк. Потом была горячая картошка, мясные консервы, по стопке из фляжки. В редакции в этот вечер был Яков Файнштейн, работник фронтовой газеты «Красная Армия», толстяк с черной шевелюрой. Греясь спиной у теплой печки, он читал стихи Твардовского, Исаковского, Есенина, Маяковского. Мазурин сбегал к наборщикам и принес оттиск гранки с моей статьей об артиллеристах. Я порадовался новой публикации.

Но в редакцию меня взяли еще не скоро. Жаль было покидать боевых товарищей, с кем воевал с первых дней войны, с Бреста. Были у меня в батарее свои герои, люди с удивительными судьбами… Мой командир первого орудия батареи Григорий Манкевич, истребил до 44 —го года сотни три немцев, подбил несколько бронетранспортеров, уничтожил много пулеметов, минометов и погиб, не дойдя до родной деревни 12 километров. Не сразу удалось войти в ритм новой жизни, когда перевели в редакцию. Очень помог мне тогда Васильев. Он знал в дивизии все и всех, бился за дух дивизии. Меня он любил как сына, с удивительной нежностью. В суждениях был прям и резок, за что начальство его недолюбливало.

Газетчику в дивизии было очень трудно. Все бойцы в «родных» траншеях и блиндажах, на изученной местности, а мы бродим под огнем от роты к роте. Хорошо, если набредем на кухню, а то никто и не спросит, ел ли ты сегодня. Заночевал в роте или в батальоне, всем не до тебя, все заняты, в напряжении, в страхе, беспокойстве. Часто, обнаружив на батарее или в роте газетчика, командиры восклицали: «А вы сюда зачем?». Обычно во время боев от газетчика все отмахивались, как от назойливой мухи: «В штабе возьмете, в донесениях». А в донесениях для газеты мало, что можно было взять. У раненых брать интервью было не принято, хотя они охотно рассказывали, но часто было неточно и порой неправдоподобно. Часто мы, журналисты, «половинили» то, что говорили участники боя. «Я дал огня, и человек сорок фрицев было убито», — говорил комбат. Мы писали: «Было убито до двадцати фрицев». Комбаты нас не опровергали: черт его знает, сколько там убито немцев, пойди, посчитай.

 «Как ты первым ворвался в траншею? — спрашиваешь бойца после боя. — «Бегу, прибежал, немец — убил, второй на меня — убил, увидел пулемет — повернул против немцев». Я к рассказу добавлю подробности, как я их себе представляю. Статья выйдет, спрошу солдата: «Я там ничего не наврал?» — Товарищ капитан, вы так написали, как будто со мной были, все точно!». Наберет газет со всей роты, вырежет статью и отправляет домой, родне.

Составлял макет будущего номера, как правило, Васильев. Над заголовками трудились все, всегда и бесконечно. Боясь возможной ошибки в газете, редактор перечитывал номер несколько раз. Однажды глубокой ночью я увидел, что он сидит на полу и читает газету, перевернутую названием вниз. — «Что вы делаете?» — спросил его. — «Читаю, уж так я не потороплюсь, всех «блох» выловлю».

Наш маленький коллектив… Литсотрудник газеты Александр Черных в редакцию был взят с должности заместителя политрука роты. Эрудированный парень, поэт, лирик, до войны — актер драматического театра в Саратове. Отличный товарищ. Писал хорошо, иногда слишком восторженно, приходилось править, убирать лишние восторги. Боялся ночных бомбежек, не спал. Я всегда его успокаивал и поддерживал. На меня сильно действовали артобстрелы. Я тоже в это время бодрствовал и старался понять, как вражеский артиллерист управляет огнем. Не очень храбро мы с Сашей Черных чувствовали себя под пулеметным и минометным огнем, когда бывали в батальонах, ведущих бой. Но заставить себя делать дело умели. Саша очень дорожил нашей дружбой и восхвалял меня выше меры. Я делился с ним последней крошкой хлеба. Капитан Петр Федорович Мишуткин, из Севска — еженощно без сна высиживал за радиоприемником, принимая материалы ТАСС для газеты. Это адская работа и очень ответственная. Он был добрым и услужливым. Прежде чем показать свой материал редактору, давал его на «выправку» мне. У него было десять детей. Я жалел его и часто вместо него ходил в полки за материалом, не считая это подвигом…

…К зиме 1942—43 года обстановка на советско-германском фронте резко изменилась в пользу Красной Армии. Советские войска, окружив армию Паулюса в Сталинграде, начали наступление на всем южном крыле советско-германского фронта. Сводки Совинформбюро и газеты каждый день приносили вести о победах нашей армии.